Том 38. Полное собрание сочинений.
Шрифт:
Такъ онъ и сдлалъ.
Соловьевъ жилъ въ самой школ, въ задней комнатк съ однимъ окошкомъ. Неустроевъ никого кром сторожа не встртилъ на деревн. Ночь была темная, и сторожъ строго окликнулъ его.
— Я Неустроевъ.
— Кто я?
— а съ барскаго двора.
— А, куда же Богъ несетъ?
— Да къ Петру Федоровичу. Что онъ дома?
— A гд же ему быть. Спитъ, я чай.
Неустроевъ подошелъ къ окну школы и началъ стучать. Долго никто не отзывался. Потомъ вдругъ совсмъ бодрый, энергичный, веселый голосъ прокричалъ:
— Кого Богъ даетъ? Говори, не то оболью.
И слышно было, какъ босыя ноги подошли по скрипучимъ доскамъ къ окну.
— А, Миша! Ты чего жъ по ночамъ бродишь? Иди, иди въ
Соловьевъ впустилъ Неустроева, засвтилъ лампочку и, усвшись на промятую лодкой кровать, потирал одну босую ногу о другую, сталъ разспрашивать Неустроева о томъ, зачмъ онъ пришелъ и что ему нужно. Въ комнат кром кровати былъ столъ въ красномъ углу, и въ угл иконы, много иконъ, лампадка, и у стола два стула. Одинъ уголъ былъ занятъ книгами, другой чемоданомъ съ бльемъ. Неустроевъ слъ у стола и разсказалъ Соловьеву, что онъ простился со всми и узжаетъ по тому длу, о которомъ Соловьевъ знаетъ. Соловьевъ слушалъ, сгибая голову на сторону и кося глазами.
Соловьевъ былъ немного постарше Неустроева и совсмъ другого склада. Онъ былъ повыше ростомъ, немного сутуловатъ, съ длинными руками, которыми онъ, разговаривая, особенно часто и широко размахивалъ. Лицо же Соловьева было ужъ совсмъ другое, чмъ лицо Неустроева. Прежде всего останавливали на себ въ лиц Соловьева большіе, почти круглые, лазурно-голубые, добрые глаза подъ нависшимъ, широкимъ лбомъ. Волосъ у него было много, и вс они курчавились и на голов и на бород, носъ скоре широкій и ротъ большой. Улыбка, очень частая, открывала гнилые зубы.
— Ну что жъ, — сказалъ Соловьевъ, когда Неустроевъ разсказалъ все, что хотлъ. — Ну что жъ, пошлемъ. Только знаешь что... — началъ Соловьевъ, махая правой рукой, а лвой поддерживая сползающее одяло.
— Знаю, знаю, знаемъ твои теоріи, да только очень ужъ они медлительны.
— Тише дешь
— И безъ Бога ни до порога? Такъ вдь это все мы знаемъ.
— Вотъ и не знаешь. Не знаешь, потому что Бога не знаешь. Не знаешь, что такое Богъ.
И Соловьевъ началъ излагать свое пониманіе Бога, точно какъ будто это было не въ два ночи, когда его разбудили среди перваго сна, и не одинъ на одинъ съ человкомъ, съ которымъ онъ уже говорилъ объ этомъ же десятки разъ и про котораго зналъ, что онъ, какъ онъ самъ выражался, непромокаемъ для религіозной жидкости. Неустроевъ слушалъ и улыбался, а Соловьевъ говорилъ и говорилъ. Онъ зналъ, что вызываютъ Неустроева на какое-нибудь террористическое дло, и, хотя не отказывался быть посредникомъ между нимъ и его товарищами, считалъ своимъ долгомъ сдлать все, что можетъ, для того, чтобы отговорить его.
Неустроевъ слушалъ его, иногда улыбался. И когда Соловьевъ на минуту остановился, сказалъ:
— Все это хорошо теб говорить, когда у тебя ожидаемая награда вотъ отъ нихъ — онъ указалъ на иконы — есть, а нашему брату надо только длать, что можешь, пока живешь, и длать не для себя.
Соловьевъ въ это время вертлъ папиросу.
— Ты говоришь, — горячо заговорилъ Соловьевъ, — награда моя тамъ, — онъ указалъ на потолокъ. — Нтъ, братъ, награда моя вотъ гд, — онъ кулакомъ ударилъ себя въ грудь. — Тутъ она, и длать, что я длаю, я длаю не для другихъ, — чортъ съ ними, съ другими, — а для Бога и для себя, для того себя, который заодно съ Богомъ.
И онъ закурилъ папиросу и жадно сталъ затягиваться.
— Ну — эта метафизика мн не по силамъ. Такъ я засну.
— Ложись, ложись.
7.
Неустроевъ, какъ ршилъ, рано утромъ послалъ сторожа за своими вещами и, получивъ ихъ, нанялъ телгу и ухалъ на станцію. Соловьевъ же спалъ и не слыхалъ, какъ онъ ушелъ.
Проснувшись же, онъ, какъ и всегда, всталъ передъ иконами и прочелъ вс съ дтства произносимыя молитвы: Отче нашъ, Врую, помянулъ родителей (они ужъ умерли), Богородицу и послднюю Царю
На душ ему было очень хорошо. Спать уже не хотлось. Было воскресенье, школы не было, и онъ ршилъ самъ снести письма на почту. Почтовая контора была за дв версты. Онъ умылся, посоображалъ, на сколько времени еще станетъ ему обмылокъ, начатый на праздникахъ. «Если дотянетъ до Пасхи, то все хорошо будетъ», думалъ онъ, не опредляя того, что будетъ хорошо. Потомъ надлъ сапоги большіе, потомъ пиджачокъ, очень требующій починки, такъ какъ правая рука попадала всегда въ дыру вмсто рукава. «Надо будетъ вдову Афанасьевну попросить», подумалъ онъ и тотчасъ же вспомнилъ о Наталь, дочери Афанасьевны, и за т мысли, которыя пришли ему о Наталь, самъ на себя укоризненно помоталъ головой. Чудесный блый снгъ, прикрывшій все, и свжій, холодный воздухъ еще боле радостно возбудилъ его. На станціи онъ отдалъ свое одно письмо и получилъ письмо, очень нерадостное для него. Письмо было отъ его брата меньшаго, несчастнаго 26-лтняго малаго, не кончившаго семинаріи (Соловьевъ былъ сынъ дьякона), поступившаго въ лавку къ купцу, уличеннаго тамъ въ краж, поступившаго потомъ въ писцы къ становому и тамъ сдлавшаго что-то нечестное. Братъ описывалъ свое бдственное положеніе, что онъ по два дня не стъ, и просилъ денегъ. У Петра Федоровича денегъ было мало; онъ получалъ сорокъ рублей въ мсяцъ и много раздавалъ и тратилъ на книги, такъ что теперь у него было всего семь рублей шестьдесятъ копекъ. Онъ пересчиталъ ихъ тутъ же, а надо было Афанасьевн за харчи отдать. Нечего длать, ршилъ трешницу послать, а съ Афанасьевной какъ-нибудь справлюсь. Но грустно было то, что Вася (такъ звали брата) пропадаетъ, и помочь нельзя. Не послать деньжонокъ нельзя, а послать — онъ повадится. Надо отказать не столько для себя, сколько для него, и отказать нельзя.
Такъ съ этимъ неразршеннымъ вопросомъ онъ пошелъ домой, разсуждая иногда вслухъ самъ съ собою. Ужъ и блый снгъ не такъ радовалъ его. По пути нагналъ его мужичокъ изъ Никольскаго, той деревни, въ которой училъ Соловьевъ, на санкахъ, и, поздоровавшись, предложилъ подвезти. Петръ Федоровичъ слъ, и они разговорились. Мужичокъ не безъ умысла предложилъ подвезти учителя. Мужикъ здилъ къ Земскому по судебному длу. Его сестру, вдову, старую женщину, въ сосднемъ сел, Земскій приговорилъ на три мсяца въ тюрьму зa то, что она просила господъ отсрочить оброкъ, а они не отсрочили, и Старшина пріхалъ къ вдов, потребовалъ оброкъ. Сестра сказала:
— И рада бы отдать, да нечмъ, повремените, молъ, справлюсь отдамъ.
Старшина слушать не сталъ, давай сейчасъ.
— Да говорю, что нту.
— Нту, корову веди.
— Корову не поведу, у меня ребята, намъ безъ коровы нельзя.
— А я приказываю веди.
— Не поведу, говоритъ, сама. Если, говоритъ, ваша власть, ведите, а я не поведу.
— Такъ вотъ [за] эти самыя слова Земскій призвалъ, приговорилъ на высидку, а ей какъ дтей оставить? Такъ вотъ здилъ просить за сестру. — Нельзя, говоритъ. Состоялся, значитъ, и крышка. — Нельзя ли, Петръ Федоровичъ, батюшка, похлопочите какъ.
Соловьевъ выслушалъ, еще ему грустнй стало.
— Надо, — говоритъ, — попытаться на Създъ подать. Я напишу.
— Батюшка, отецъ родной.
Слзъ въ деревн Соловьевъ съ саней, пошелъ домой къ себ. Сторожъ ему самоваръ поставилъ, только слъ чай пить съ Федотомъ и закурилъ, какъ пришла баба отъ сосдей. Вся въ крови, избилъ ее мужъ за то, что холстовъ ему пропить не дала.
— Усовсти ты его, ради Христа, онъ, можетъ, тебя послушаетъ. Мн и домой не веллъ приходить.
Пошелъ Петръ Федоровичъ. Баба за нимъ, а мужикъ въ дверяхъ стоить. — Началъ Петръ Федоровичъ говорить: