Том 38. Полное собрание сочинений.

Толстой Лев Николаевич

— Нехорошо ты, Парменъ, длаешь, разв это можно?

Не далъ Парменъ ему и слова договорить.

— Ты свое дло помни, ребятъ учи, а какъ знаю, такъ и учу, кого мн надо.

— Побойся ты Бога.

— Бога-то я боюсь, тебя не боюсь. Ступай себ своей дорогой, а то поди, какъ намесь, набузуйся пьянъ, тогда и учи самого себя, а не людей. Такъ-то. Буде толковать. Иди домой, что ль, — крикнулъ мужикъ на жену. И оба вошли въ избу и захлопнули дверь.

Петръ Федоровичъ постоялъ, покачалъ головой и пошелъ не домой, а къ Арин, торговавшей виномъ, взялъ полбутылки и началъ пить и курить, и когда напился и накурился, ужъ совсмъ пьяный пошелъ къ Афанасьевн.

Афанасьевна покачала головой, увидавъ его.

— Что

жъ ты сомнваешься, что я пьянъ, не сомнвайся, пьянъ, а пьянъ потому, что слабъ, а слабъ потому, что нтъ во мн Бога. Нту. — А Наталья гд?

— Наташа на улицу пошла.

— Ахъ, Афанасьевна, хороша твоя двушка, я люблю ее, только бы поняла она жизнь настоящую, я бы посваталъ. Отдашь?

— Ну будетъ болтать пустое. Ложись лучше, поспишь до обда.

— Можно, — и Петръ Федоровичъ залзъ на полати и довольно долго что-то внушалъ Афанасьевн о праведной жизни, но когда Афанасьевна вышла изъ избы, онъ заснулъ и проспалъ до обда.

8.

Петръ Федоровичъ Соловьевъ былъ сынъ дьякона Костромской губерніи большого села Ильинскаго. Отецъ отдалъ его въ духовное училище. Изъ училища онъ первымъ ученикомъ поступилъ въ семинарію. И въ семинаріи все время шелъ и кончилъ однимъ изъ лучшихъ учениковъ. Какъ всмъ кончающимъ курсъ въ семинаріи, предстоитъ выборъ: монашество, съ возможностью высшихъ церковныхъ должностей, или священство, связанное съ обязательной женитьбой. Соловьевъ, выйдя изъ семинаріи, выбралъ первое. Въ выбор этомъ руководило имъ никакъ не честолюбіе, а, напротивъ, желаніе жить для души, для Бога. Но еще до постриженія мысли его вдругъ измнились: измнились преимущественно потому, что не только товарищи его, но и начальство прямо высказывали ему увреннось въ томъ, что онъ достигнетъ высшихъ іерархическихъ степеней. Боле всего въ этомъ отношеніи подйствовало на него увщаніе Архіерея, узнавшаго о томъ богословскомъ спор, который велъ Соловьевъ съ преподавателемъ о значеніи вселенской церкви, спор, въ которомъ Владыка признавалъ правымъ Соловьева. Архіерей, призвавъ къ себ Соловьева, сказалъ ему слдующее:

— Знаю и слышалъ про тебя все похвальное, и, хотя въ прніи твоемъ съ отцомъ Макаріемъ истина на твоей сторон, ты не долженъ былъ предаваться своей горячности и долженъ былъ сдерживать себя, дабы не оскорбить старшего. Помни всегда, что въ томъ положеніи церковнаго первенства, къ которому ты стремишься и котораго, по всмъ вроятіямъ, достигнешь, нужна осторожность и мудрая сдержанность. Иди теперь.

И выслушавъ эти слова, Соловьевъ вдругъ понялъ, что въ душ его рядомъ съ желаніемъ служить Богу и жить для души жило другое, гнусное чувство: желаніе чести и славы людской. И понявъ это, онъ вдругъ сталъ самъ себ такъ противенъ, что ршилъ оставить путь монашескій. Но, оставляя путь монашеский, неизбжное условіе вступленія на путь священства была женитьба. Отецъ, еще жившій тогда, приготовилъ ему уже невсту и приходъ. Но мысль женитьбы только для того, чтобы стать священникомъ, была такъ непріятна Петру Федоровичу, такъ казалась ему противна нравственности, что онъ не могъ ршиться на этотъ шагъ и отказался, къ великому огорченію родителей, и отъ священническаго мста.

Оставалось одно народное учительство. И Соловьевъ поступилъ на мсто народнаго учителя въ село Никольское-Порхуново. Мсто, доставленное ему полюбившимъ его учителемъ — Соловьевъ имлъ всегда счастье быть любимымъ очень многими — было очень выгодно, такъ какъ, кром жалованья по школ, онъ получалъ хорошо оплачиваемые уроки дтямъ въ дом узднаго предводителя Порхунова. Соловьевъ и поступилъ въ домъ Порхуновыхъ и жилъ тамъ, уча дтей, но очень скоро онъ не понравился Александр Николаевн и за то, что онъ былъ грязенъ, лъ съ ножа и, главное, раза два напивался пьянъ съ крестьянами. Александра Николаевна какъ-то сказала ему, что, живя въ порядочномъ дом, нельзя позволять себ... Она не успла докончить,

какъ онъ перебилъ ее.

— Очень благодарю васъ, Александра Николаевна, за вашу ко мн снисходительность, что вы такъ долго терпли меня. Простите. Я не буду больше срамить... нтъ, нтъ, просто утруждать васъ.

И проживъ еще нсколько недль до тхъ поръ, пока не пріхалъ новый учитель, Неустроевъ, онъ перехалъ въ школу къ великому сожалнію дтей, особенно двухъ маленькихъ: восьмилтней Тани и десятилтняго тезки Пети.

Съ тхъ поръ уже боле года онъ жилъ въ деревн и не заходилъ къ Порхуновымъ, a отвчалъ дружбой на выказываемую ему дружбу Неустроевымъ.

Неустроевъ никакъ не могъ понять и куда-нибудь причислить Соловьева. Онъ былъ ужъ никакъ не консерваторъ, не монархистъ, напротивъ, но не былъ и революціонеръ, а между тмъ по убжденіямъ былъ народникъ и ни въ чемъ не расходился съ соціалистами. И вмст съ тмъ былъ какъ-то странно православный, соблюдалъ посты, праздники, ходилъ въ церковь, причащался и любилъ Евангеліе и часто поминалъ его и зналъ наизусть. Въ деревн тоже мало уважали его за его чудачество, а главное за то, что онъ зашибалъ. Харчился онъ у Афанасьевны, и между нимъ и здоровой, круглолицей, веселой Наташкой установились какія-то странныя отношенія: онъ любилъ быть съ ней, говорить не столько съ ней, — потому что она мало говорила, больше смялась, — любилъ говорить ей о доброй жизни, разсказывать ей о святыхъ, а главное о Христ, училъ ее грамот. Грамота плохо давалась ей; но [она] старалась, желая угодить ему, старалась также и слушать то, что онъ разсказывалъ ей, длая видъ, что это занимаетъ ее, и что она понимаетъ то, что онъ разсказываетъ.

То, что онъ сказалъ въ это воскресенье о томъ, что онъ посватался [бы] за ней, онъ сказалъ съ пьяна то, что у него было на ум. «Здоровая, простая женщина, будетъ добрая хозяйка, мать. Можетъ, когда-нибудь заведусь землицей, домомъ. А главное дло, одинъ не проживешь безъ грха. А ужъ этого грха нтъ хуже», думалъ онъ.

Такъ онъ думалъ и въ это воскресенье, обдая у Афанасьевны вмст съ Натальей и ласково разговаривая съ ней.

9.

Иванъ Федоровичъ Порхуновъ вернулся на другой день позднимъ утромъ. Александра Николаевна заснула только передъ утромъ, и дочь Александра, которую звали Линой, и англичанка-гувернантка съ тремя малышами — два у няни — встртили его въ передней.

Перецловавъ дтей и, кром поцлуя, ласково коснувшись курчавившагося затылка Лины, очень хорошенькой, съ открытымъ, веселымъ, здоровымъ лицомъ 16-ти-лтней двочки, онъ улыбнулся ей.

— Ну что мама? — сказалъ онъ.

— Она, кажется, очень поздно легла. А то была здорова.

— А что Неустроевъ? Не остался?

— Нтъ, нынче Петръ Васильевичъ — это былъ старый слуга дома — сказалъ, что совсмъ ухалъ и вещи взялъ.

— Жалко. Хорошій былъ и учитель и человкъ хорошій, даромъ что революціонеръ. Я все надялся. — Ну и ты молодецъ, все такой же забіяка, — сказалъ онъ сынишк Пет и прошелъ къ себ.

Возвращеніе домой, въ свою семью, къ привычной не только вещественной, но и духовной обстановк, всегда было не то что радостно, а было что-то въ род того, что снялъ узкій мундиръ, надлъ халатъ и туфли, пересталъ приглядываться, выбирать, а пустилъ поводья и спокойно правя подвигаешь и куда надо. Сильныя, какъ на подборъ, дти, хорошія, спокойныя отношенія съ крестьянами, прислугой, привычные часы принятія пищи, отдыхъ, диванъ, письменный столъ, всегда интересное чтеніе и, главное, та же добрая, съ своими недостатками, восторженностью, легкомысленностью, несмотря на годы, но хорошая, съ золотымъ сердцемъ, любимая и любящая жена, другъ, больше чмъ другъ, а именно alter ego¹⁰, которое разнообразило его одно свое однообразное ego¹¹.