Том 38. Полное собрание сочинений.
Шрифт:
Докторъ, какъ и почти вс, подчинился ласковой улыбк и самъ улыбнулся. «Баричъ, аристократъ, реакціонеръ въ душ, а не могу не любить его», подумалъ докторъ.
— Отчего бы не взять Соловьева? — сказалъ Предсдатель Управы.
Соловьевъ былъ сельскій учитель въ школ имнія Ивана Федоровича, человкъ очень образованный, бывшій семинаристъ и потомъ студентъ.
— Соловьева? — улыбаясь сказалъ Иванъ Федоровичъ. — Я бы взялъ, да Александра Николаевна (жена Порхунова) не допускаетъ и мысли взять его.
— Отчего? Что пьетъ. Вдь это только рдко съ нимъ бываетъ.
— Пьетъ, это бы еще ничего. А за нимъ боле важныя нарушенія высшихъ законовъ, — сказалъ Порхуновъ, длая то спокойное и серьезное лицо, при которомъ онъ высказывалъ свои шутки, — для Александры Николаевны
Собесдники засмялись. —
— Есть у меня семинаристъ, просящій мста, да онъ вамъ не понравится. Слишкомъ ужъ онъ консерватив[енъ].
— Вотъ то и бда, мой слишкомъ либеральный, а Ивана Ивановича слишкомъ отсталый. — Впрочемъ у меня есть одинъ юноша. Я напишу ему.
— Ну вотъ. Это дло если не кончено, то начато, пойдемъ начинать другое. Степанъ Степанычъ, — обратился онъ къ Секретарю. — Собрались?
— Собрались, пожалуйте.
Началось съ воинскаго присутствія. Одинъ за другимъ входили молодые парни, были холостые, но большинство были женатые. Задавались обычные вопросы, записывали и, не теряя времени, такъ какъ много было работы впереди, выпроваживали однихъ и призывали другихъ. Были такіе, которые не скрывали своего огорченія и насилу отвчали на вопросы, какъ бы не понимая ихъ, такъ они были подавлены. Были и такіе, которые притворялись довольными и веселыми. Были и такіе, которые притворялись больными, и были и такіе, которые были точно больны. Былъ и одинъ такой, который, къ удивленію присутствующихъ, попросилъ позволенія сдлать, какъ онъ сказалъ, заявленіе.
— Какое заявленіе? Что теб нужно?
Просившій сдлать заявленіе былъ блокурый курчавый человкъ съ маленькой бородкой, длиннымъ носомъ и нахмуреннымъ лбомъ, на которомъ во время рчи постоянно содрогались мускулы надъ бровями.
— Заявленіе въ томъ, что я въ солдатахъ, — онъ поправился, — въ войск служить не могу. — И сказавъ это, у него задрожали не только мускулы лба и лвая бровь, но и щеки, и онъ поблднлъ.
— Что жъ ты нездоровъ? Чмъ? — сказалъ Порхуновъ. — Докторъ, пожалуйста....
— Я здоровъ. А не могу присягать, оружія брать не могу по своей убжденіи.
— Какое убжденіе?
— А то, что я въ Бога врую и Христа врую и убійцей быть не могу...
Иванъ Федоровичъ оглянулся на сотоварищей, помолчалъ. Лицо его сдлалось серьезно.
— Такъ, — сказалъ онъ. — Я вамъ (онъ сказалъ уже вамъ, а не теб) доказывать не могу и не считаю себя къ этому обязаннымъ, можете или не можете вы служить. Мое дло зачислить васъ какъ принятаго. А свои убжденія вы выразите ужъ своему начальству. Слдующій...
Воинское присутствіе протянулось до двухъ часовъ. Позавтракавъ, опять взялись за дла: създъ земскихъ начальниковъ, потомъ тюремное, и такъ дальше до пяти часовъ.
Вечеръ Иванъ Федоровичъ провелъ на своей квартир, сначала подписывая бумаги, а потомъ за винтомъ съ Предсдателемъ, Докторомъ и воинскимъ начальникомъ. Поздъ шелъ рано утромъ. Не выспавшись, онъ всталъ рано утромъ, слъ въ поздъ, вышелъ на своей станціи, гд ждала его прекрасная, съ бубенчиками тройка караковыхъ своего полурысистаго завода и старый кучеръ едотъ, другъ дома. И къ девяти часамъ утра подъзжалъ мимо парка къ большому двухъэтажному дому въ Порхунов-Никольскомъ.
3.
Семья Егора Кузьмина состояла изъ отца уже старющаго и пьющаго человка и меньшаго брата, старухи матери и своей молодой жены, на которой его женили, когда ему было только восемнадцать лтъ. Работать ему приходилось много. Но работа не тяготила его, и онъ, какъ и вс люди, хотя и безсознательно, но любилъ земледльческій трудъ. Онъ былъ способный къ умственной дятельности человкъ и въ школ былъ хорошимъ ученикомъ и пользовался всякимъ часомъ досуга, особенно зимой, чтобы читать. Учитель любилъ его и давалъ ему книги образовательныя, научныя и по естественнымъ наукамъ, и по астрономіи. И когда ему еще было только семнадцать лтъ, въ душ его совершился измнившій все его отношеніе къ окружающему переворотъ. Ему вдругъ открылась совершенно новая для него вра, разрушившая всё то, во что онъ прежде
Скоро посл этого къ нимъ пріхавшіе на праздникъ изъ Москвы жившіе тамъ на завод молодые люди ихъ деревни привезли революціонныя книги и свободныя рчи. Книги были: Солдатскій подвигъ, Царь голодъ, Сказка о четырехъ братьяхъ и Пауки и мухи. И книги эти подйствовали на него теперь особенно сильно.
Они теоретически объяснили значеніе того, что онъ только видлъ и понималъ, но боками своими чувствовалъ: У него и отца было два съ половиной надла, дв съ половиной десятины. Хлба не хватало въ средніе года, про сно и говорить нечего. Мало того, лтомъ кормить скотину, коровъ, для молока ребятамъ, было не на чемъ. Пары были обглоданы до земли, и какъ только не было дождя, голодная скотина мычала безъ корма, а у купца и у барыни-сосдки сады, лса, поляны, луга, приходи за деньги — 50 въ день косить. Имъ накосишь, они продадутъ, а твоя скотина реветъ безъ корма, и ребята безъ молока. Всё это было и прежде, но онъ не видалъ этого. Теперь же онъ не только видлъ, но чувствовалъ всмъ существомъ. Прежде былъ міръ суеврій, скрывавшій это. Теперь ничто уже не скрывало для него всю жестокость и безуміе такого устройства жизни. Онъ не врилъ уже ни во что, а всё проврялъ. Повряя экономическую жизнь, онъ увидалъ не только ужасающія неправды, но еще боле ужасную нелпость. То же самое онъ увидалъ и въ религіозной жизни окружающихъ. Но ему казалось это не важно, и онъ продолжалъ жить, какъ вс, ходилъ и въ церковь и говлъ и посты соблюдалъ, и крестился, садясь за столъ и выходя, и молился утромъ и вечеромъ.
4.
На зиму Егоръ похалъ въ Москву. Товарищи общали ему мсто на фабрик. Онъ похалъ и мсто вышло, 20 рублей въ мсяцъ, и общали прибавку. Здсь въ Москв среди фабричнаго народа Егоръ увидалъ съ такой же ясностью, какъ онъ видлъ въ деревн, всю жестокость и несправедливость положенія крестьянина, еще худшее положеніе фабричнаго. Люди, женщины, слабые больные дти по 12 часовъ въ сутки, убивая свои жизни, работали какія-нибудь ненужныя глупости для богачей: конфеты, духи, бронзы и всякую дрянь, и эти богачи спокойно забирали въ свои лопающіеся отъ избытка сундуки деньги, добываемыя этими затратами жизней человческихъ. И такъ шли поколнія за поколніями и никто не видлъ, не хотлъ видть ни неправды, ни безумія этого. Въ Москв онъ еще больше сталъ ненавидть людей, творящихъ неправду, и сталъ все больше и больше надяться на возможность уничтоженія этой неправды. Но онъ не дожилъ въ Москв и мсяца. Его арестовали въ собраніи рабочихъ, судили и присудили на три мсяца тюрьмы.
Въ тюрьм, въ общей камер, онъ сначала сошелся съ такими же соціалъ-революціонерами, какъ и онъ, но потомъ, чмъ ближе онъ узнавалъ ихъ, тмъ больше его отталкивало отъ нихъ ихъ самолюбіе, честолюбіе, тщеславіе, задоръ. Онъ еще серьезне, строже къ себ сталъ думать. И тутъ случилось то, что въ ихъ камеру былъ посаженъ крестьянинъ за поруганіе святыни, т.-е. иконъ, и общеніе съ этимъ кроткимъ, всегда спокойнымъ и ко всмъ любовнымъ человкомъ открыло еще боле простое и разумное пониманіе жизни. Человкъ этотъ, Митичка, какъ его прозвали вс уважавшіе его сожители, объяснилъ ему то, что всё зло, вс грхи міра не оттого, что злые люди людей обижаютъ, отняли землю, труды отбираютъ, а оттого, что сами люди не по Божьи живутъ. Живи только по Божьи и «никто таб ничего не сдлатъ», что вра вся въ Евангеліи. Въ Евангеліи. Попы его все переворотили. Надо жить по Евангелію, а не по поповской вр. А по Евангелію жить надо не служить князю міра сего. А только Богу.