Том 4. Солнце ездит на оленях
Шрифт:
И снова полное молчание.
— Ладно, сделаем перерыв, — решил Крушенец. — Вы подумайте, а мы кое-что купим. Эй, купец, становись к прилавку!
— Я закрываю торговлю. Насовсем. Вали все на улицу. Все, все! — выдохнул косноязычно купец.
А Крушенец отчеканил:
— Именем закона приказываю торговать! Придет время — закроем, тебя не спросим. А пока торгуй, обязан. Людям надо покупать где-то.
Но люди потеряли охоту покупать и разошлись. Последним ушел из лавки Крушенец. В этот момент он и купец так сцепились ненавидящими взглядами, что, не будь поблизости Спиридона,
Вернулись в тупу, где остановились на отдых.
— Обед готов, — сказала хозяйка.
— Разливай! — отозвался Крушенец.
— Ты — сам, — заупрямилась хозяйка.
— Я — гость, ты — хозяйка. Тебе полагается угощать нас.
— Мясо твое, соль твоя, моя одна вода. Совсем я не хозяйка.
— Дом твой, мы у тебя — это главное. Ну, смелей! — Крушенец потянул хозяйку к котлу. — А где народ?
— Ушел.
В тупе были только хозяин да хозяйка.
— Позови всех! — стал просить Крушенец. — Я без них не сяду обедать.
— Далеко ушли, по делу, — отговаривалась хозяйка.
Какое может быть дело у стариков и ребятишек на улице в трескучий мороз? Ясно, что их вытурили от обеда, чтобы не глядели голодными глазами в рот гостям. И Крушенец настаивал:
— Всех! Всех!
Хозяйка начала ссылаться на посуду:
— Мало. Придется обедать в две очереди.
— Вот и покорми сперва стариков с ребятишками, — настаивал Крушенец. Удрученный нищетой, забитостью, всем страшным порабощением, до какого довели народ царские власти и торгаши, он решил добиться здесь своего — сломать нечеловеческое отношение.
Наконец хозяин сдался, вышел к соседней землянке, покричал, и все изгнанные вернулись домой. Крушенец усадил их к низенькому лопарскому столу. Они так стеснились, что нашлось место и для всех хозяев и для гостей. Нашлась и посуда.
Давно, а возможно, и никогда в этой тупе не едали так вкусно, сытно и весело. Крушенец подбадривал всех:
— Ешь без оглядки! Мало будет — еще сварим.
День был ноябрьский, короткий. Отобедались уже потемну. Крушенец попросил хозяина позвать народ: авось в темноте, тайком от купца, придут, разговорятся. Так и получилось. Народу собралось столько, что вместить всех мог только купецкий дом.
— Пошли к купцу! — предложил Крушенец.
— При нем нельзя говорить, — предупредили осмотрительные люди. — Ты уедешь, а мы останемся. Нам с купцом жить.
— Мы не пустим его, он ничего не услышит, — пообещал Крушенец.
— Не услышит у себя в доме?.. Как так?
— Пошли. Увидите.
Многое уже передумавший, купец охотно открыл дом, пустил в самую большую комнату, где принимал гостей. Когда люди расселись, большей частью по привычке на пол, Крушенец сказал купцу:
— А ты выйди! Как лишенный голоса ты не имеешь права присутствовать на собрании полноправных граждан.
Купец заикнулся было спорить, шуметь, но Спиридон вывел его за дверь.
— Он будет слушать оттуда, — раздались голоса.
— Не будет, — успокоил встревоженных Спиридон и остался за дверью.
На Крушенца
Всю ночь Крушенец отвечал и рассказывал, как представлялась ему новая жизнь. На многое он не мог ответить и обещал разузнать в Хибинах, в Мурманске, потом снова приехать в Умбозеро.
При выборах в Совет начался спор, но все-таки с грехом пополам выбрали семь человек.
Когда собрание кончилось, люди начали спрашивать друг друга:
— Ты все хорошо понял?
— А ты?
— Вроде понял.
— Ну, скажи, что будешь делать при коммуне?
— Я скажу, — вызвался Авдон — Глупы Ноги. — Я лучше всех понял. Сперва поеду в лавку, возьму продукт, двое сани, потом буду в тупе чай пить, табак курить, в потолок плевать. Съем продукт — снова поеду в лавку, еще возьму двое сани.
Разошлись, не зная, как понимать такой коммунизм: сколько в нем шутки и сколько серьезного.
…Жители следующего поселка так настрадались от царской власти, что больше не хотели никакой. Сколь ни убеждал Крушенец, что без Совета купец заест их, они твердили:
— Один-то не заест, лопнет, — и отказались выбирать Совет.
В горах за этим поселком по упряжке, на которой ехал Крушенец, открыли пальбу, то ли особые ненавистники всякой власти из этого поселка, то ли подосланные умбозерским купцом. Крушенец приказал Коляну повернуть оленей на выстрелы, но место было горно-лесистое, а время сумеречное, и найти стрелявших не удалось.
В Веселых озерах по большому доверию к Коляну Совет выбрали без всяких споров. Там Колян пустил своих измученных оленей в стадо Максима и взял у него для дальнейшей поездки свежих.
— Вот пригодились твои олешки, — сказал он старику.
— Они-то пригодились. А я кому буду годен без олешков? — Максим завздыхал. — Охо-хо! Стар — хуже, чем мал.
Искрестив почти всю оленеводческую Лапландию, приехали в Мурманск. Город был небольшой, только зачинающийся, но интересный, двойной: один — город домов на берегу, другой — город кораблей на воде. Береговой сильно засыпан, укутан снегом; наводный завешен густым туманом незамерзающего Кольского залива и корабельным дымом.
Явились в Мурманский совдеп, который был хозяином всего края. Там выслушали рассказ о поездке и распорядились: ездить довольно. Спиридона послали обратно в железнодорожную охрану, Крушенца оставили при совдепе, а Коляна с Авдоном, как не служивших нигде, отпустили на все четыре ветра. Авдон нанялся на корабль матросом. Колян уехал в Веселые озера, сдал Максиму его оленей, взял своих и перекочевал в Хибины. Там его ждала плохо отапливаемая школа, пустой дровяник и гора писем от Ксандры.
Она писала, что за лето догнала своих подружек и снова учится с ними в одном классе; что Сергею Петровичу после поездки в Башкирию, на кумыс, стало гораздо лучше; что она тоскует по Коляну, по оленям и со временем обязательно приедет в Лапландию работать. В последних письмах настойчиво советовала: «Учись, Колян, больше учись и поменьше занимайся разъездами!»