Том 6. Лимонарь

Ремизов Алексей Михайлович

Поп Иаков, сочиняя о чуде, едва ли отдавал себе отчет о тех тайнах, о которых наговорил со слов «бесноватой». А пользуясь шаблонами, подвел под бесов эпизод с «лесными бесами», где никакого демонского духа, а просто озорство над подгулявшим духовенством и по подлости человеческой издевательство над несчастной бесноватой Соломонией.

МЕЛЮЗИНА. БРУНЦВИК

ИСТОРИЯ ПОВЕСТИ{*}

Аромат цветов, дыхание земли, и свежесть моря — день жизни. Черный воздух, горечь

звезд — ночь.

Звери днюют ночь и тем, не зверь и нелюди, простор ночь.

Темный мир ночи человеку ясен в сновидении — как все непохоже на белый день! — и жизнь зверей и духов, не зверь и не-люди, раскрывается закрытым глазам под колдующим покровом сна.

Сказку сказывает ночь, а сказочное дня из ночи.

* * *

Духи скрыты от этих глаз, зримы в образе живого дня: оборотень: как человек, как зверь, как растение, как вещь. Непохожие. Оборотнями входят духи в жизнь человека. Они окрашивают радужный цвет жизни своим горьким — цвет тревоги.

Природа звучит разнообразно, приглушить ее горечь и все сольется в голос — вертящаяся радуга — серый цвет.

С горечью — цвет ночи — идет в мире жуть.

Ночное — странное, неустойчиво и без навыка, как неожиданное, беспокойно.

Оборотень чуется встревожьем, а встреча — звери шарахаются, человек теряется.

* * *

Моим глазам в природе жизни — вижу: человек, зверь, растение, духи. А есть и еще: человек — человеко-зверь, человек — человеко-дух.

О человеке-звере в сказках.

Пиши биографии великих завоевателей, царей, «людоедов человечества» не литераторы, не историк клоп, а ученый зоолог, не надо было бы и заглядывать в сказки.

Растительное — человеко-дерево у всех на глазах, потому и не замечается.

О человеке-духе легенды.

Духи вне судьбы живого видимого мира, не родятся и не умирают— «им в грядущем нет желанья, им прошедшего не жаль» — игра в непостижимую игру. Но у каких-то духов, близких к человеку, неутоленное желание очеловечиться — русская кикимора.

Кельтские феи — человеко-духи, родятся, но смертный час для них заказан.

И жажда очеловечиться — умереть, как и у духов нерожденных, близких к кругу человека.

Переменить свою природу! — такое в каждом духе, обреченном без срока носиться над землей, а в ближайших к человеку, как и в человеке-духе, это желание переходит в страсть. Земля своей забыдущей землей, беспокойному сулит отдых.

Стать не самим собой! — под таким знаком проходит все живое на земле и над землей: смертному бессмертие, а бессмертному завидный человеческий конец.

Жан Дарас (Jehan d’Aras), задумав семейную хронику графов Лузиньян, взял в основу кельтскую легенду о фее Мелюзине. В хронике рассказ о родоначальнике Лузиньян — Зубатом Жоффруа (а grand dent), его отце потерянном Раймонде и его матери Есташ Шабо (Eustache Chabot) — Мелюзине.

Жан Дарас написал хронику по-латыни 1387—1393 г. Туринг фон Рингельтинген, Аугсбург в 1456 перевел на немецкий.

Первое

издание Мелюзины немецкое в 1474, а по-французски 1478.

Повесть полюбилась и в 1489 ее читают по-испански; в 1491 — по-фламандски. В XVI веке о Мелюзине забыли и только с конца XVII зазвучал ее голос: в 1667 — по-датски, в 1760 — по-шведски и по-чешски.

Русская Мелюзина «прелог» с польского в 1677 году. Польский переводчик Мартын Сенник, русский — посольского приказу Иван Руданский.

Царевна Наталья Алексеевна, ученица Симеона Полоцкого, сочинила театр о Мелюзине.

Не касаюсь семейной хроники Лузиньян, военных подвигов детей Есташ Шабо, буду сказывать хоровой сказ о судьбе разлучной и разлученной — о опечаленной фее Мелюзине.

МЕЛЮЗИНА{*}

Разлука!

Душа человека какие выносит мученья!

А часто нам выразить все их достаточно звука.

Стою, как безумный, еще не постиг выраженья:

Разлука.

Свиданье...

Разбей этот кубок — в нем капля надежды таится-

Оно-то продлит и она-то уводит страданье,

И в жизни туманной все будет обманчиво сниться

Свиданье.

(Слова Фета так близки моему о Мелюзине).

1

«Богат и славен» Эмери граф Пуату, его владений не обойти: на одном конце куры полночь поют, на другом пожар, горит закат, там рассветает ночь в зарю, а тут стал белый день — земля! и казну считать, не счесть. А был у него брат, не скажешь, граф, соседи, да земли-то у него только что под двор и что под садом. В этот яблоневый сад частенько наезжал старший: был он не по дарам в семье одинок: из детей только сын и дочь, а у брата под яблоней их что падалок. И пришла ему добрая мысль, разгружу бедного брата.

А бедный брат и говорит:

«Бери хоть всю дюжину, пожалуйста: самим едва прокормиться, а детям-ли в разбой, ли голодная смерть».

Эмери облюбовал себе младшего.

«Раймонд будет мне за сына, тебе не жалко?»

Отец ничего не ответил и не дожидаясь завтра, отвел из яблоневого сада свой палый яблок в графский замок.

Так начинается чудесная и жалостная история Раймонда, графа Лузиньян.

2

Свой, да не свое, а с чужим — и все по-своему: не Бертрам для Эмери, а Раймонд — первый. Говорили, никакой он ему не племянник и поминали палые яблоки брата. Да на слух мало в чем оправишься. И был грех или не было, ничего не меняет. «Грех» — эти цепи, чего в природе нет, сочиняется или для упрощения — пиши, не задумываясь! — или из зависти — мне не попало! Эмери в приемном сыне души не чаял.