Трагедия господина Морна

Набоков Владимир Владимирович

Уходит в дверь направо.

Сцена некоторое время пуста. Затем — быстрый, бледный, в лохмотьях — с террасы входит Ганус.

ГАНУС:

Морн… Морн… где Морн?.. Тропою каменистой, между кустов… Какой-то сад… и вот — я у него в гостиной… Это сон, но до того как я проснусь… Здесь тихо… Неужто он ушел? На что решиться? Ждать? Боже, Боже, Боже, ты позволь мне с ним встретиться наедине!.. Прицелюсь и выстрелю… И кончено!.. Кто это?.. Ах, только отраженье оборванца… Я зеркалов боюсь… Что делать дальше? Рука дрожит, напрасно я вина там выпил, в той таверне, под горою… И шум в ушах… А может быть? Да, точно! Шуршат шаги… Теперь скорей… Куда бы…

И

прячется слева за угол шкафа, выхватив пистолет. Возвращается Морн. Возится с цветами у стола, спиной к Ганусу. Ганус, подавшись вперед, дрожащей рукой целится.

МОРН:

О, бедные… дышите, пламенейте… Вы на любовь похожи. Для сравнений вы созданы; недаром с первых дней вселенной в ваших лепестках сквозила кровь Аполлона {21} … Муравей… Смешной: бежит, как человек среди пожара…

21

…с первых дней / вселенной в ваших лепестках сквозила / кровь Аполлона… — Возможно, имеется в виду миф об Аполлоне и юноше Гиакинфе, которого Аполлон, соревнуясь с ним в метании диска, смертельно ранил. Из крови Гиакинфа (а не Аполлона) выросли цветы, но не розы, а гиацинты, — как бы обагренные кровью (см.: Овидий, «Метаморфозы», X, 162–219).

Ганус целится.

Занавес

АКТ V

Сцена I

Комната старика Дандилио. Клетка с попугаем, книги, фарфор. В окнах — солнечный летний день. По комнате тяжело мечется Клиян. Слышна отдаленная стрельба.

КЛИЯН:

Как будто умолкает… Все равно: я обречен! Ударит в мозг свинец, как камень в грязь блестящую — раз — мысли разбрызгаются! Если б можно было жизнь прожитую сочно отрыгнуть, прожвакать {22} вновь и проглотить, и снова воловьим толстым языком вращать, выдавливать из этой вечной гущи былую сладость трав хрустящих, пьяных от утренней росы, и горечь листьев сиреневых! О, Боже, если б вечно смертельный ужас чувствовать! И это — блаженство, Боже! Всякий ужас значит «я есмь», а выше нет блаженства! Ужас — но не покой могильный! Стон страданья — но не молчанье трупа! Вот где мудрость, и нет другой! Готов я, лязгнув лирой, ее разбить, мой звучный дар утратить, стать прокаженным, ослабеть, оглохнуть, — но только помнить что-нибудь, хоть шорох ногтей, скребущих язву, — он мне слаще потусторонних песен! Я боюсь, смерть близится… тугое сердце тяжко подскакивает, как мешок в телеге, гремящей под гору, к обрыву, к бездне {23} ! Не удержать! Смерть!

22

Прожвакать — согласно Словарю Даля, синоним к «прожамкать», «прочавкать», «прожевать».

23

…в телеге, / гремящей под гору, к обрыву… — Реминисценция пушкинской «Телеги жизни», ср.: «Но в полдень нет уж той отваги; / Порастрясло нас; нам страшней / И косогоры и овраги…» (А. С.Пушкин. Собр. соч.: В 10 т. 1977. Т. 2. С. 148).

Из двери справа входит Дандилио.

ДАНДИЛИО:

Тише, тише, тише… Там Элла только что уснула; кровью бедняжка истекла; ребенок умер, и мать второй души лишилась — главной. Но лучше ей как будто… Только, знаешь, не лекарь я, — какие книги были, использовал, но все же…

КЛИЯН:

Дандилио! Мой добрый Дандилио! Мой прекрасный, мой светлый Дандилио!.. Не могу, я не могу… меня ведь тут поймают! Я обречен!

ДАНДИЛИО:

Признаться, я не ждал таких гостей; вчера меня могли бы предупредить: я клетку попугаю украсил бы — он что-то очень мрачен. Скажи, Клиян, — я Эллою был занят, не понял хорошенько, — как же это ты спасся с ней?

КЛИЯН:

Я обречен! Ужасно… Какая ночь была! Ломились… Элла все спрашивала, где ребенок… Толпы ломились

во дворец… Нас победили: пять страшных дней мы против урагана мечты народной бились; в эту ночь все рухнуло: нас по дворцу травили — меня и Тременса, еще других… Я с Эллою в руках из залы в залу, по галереям внутренним, и снова назад, и вверх, и вниз бежал и слышал гул, выстрелы, да раза два — холодный смех Тременса… А Элла так стонала, стонала!.. Вдруг — лоскут завесы, щелка за ней, — рванул я: ход! Ты понимаешь, — ход потайной {24} …

24

…ход потайной… — Г. Барабтарло обратил внимание на развитие этого мотива бегства короля через потайной ход в «Бледном огне» (1962) Набокова (см.: Г.Барабтарло. Сверкающий обруч. О движущей силе у Набокова. С. 239).

ДАНДИЛИО:

Я понимаю, как же… Он, думаю, был нужен королю, чтоб незаметно улетать — и, после крылатых приключений, возвращаться к трудам своим…

КЛИЯН:

…и вот я спотыкался в могильной тьме и шел, и шел… Внезапно стена: толкнул — и оказался чудом в пустынном переулке! Только выстрел порой стучал и разрывался воздух по шву… Я вспомнил, что живешь ты рядом, и вот… к тебе… Но что же дальше делать? Ведь оставаться у тебя — безумно! Меня найдут! Ведь вся столица знает, что с сумасшедшим Тременсом когда-то ты дружен был и дочь его крестил!..

ДАНДИЛИО:

Она слаба: еще такой прогулки не вынесет. А где же Тременс?

КЛИЯН:

Бьется… Не знаю, где… Он сам мне накануне советовал, чтоб я к тебе мою больную Эллу… но ведь тут опасно, я обречен! Пойми, — я не умею, я не умею умирать, и поздно — не научусь, нет времени! За мною сейчас придут!..

ДАНДИЛИО:

Беги один. Успеешь. Дам бороду поддельную, очки {25} … пойдешь себе.

КЛИЯН:

Ты думаешь?..

ДАНДИЛИО:

А хочешь есть у меня и маски, что носили на масленицу в старину…

КЛИЯН:

…Да, смейся! Ты знаешь сам, что никогда не кину моей бессильной Эллы… Вот где ужас не в смерти, нет, — а в том, что в кровь вселилось какое-то рыдающее чувство, смесь ревности неведомой и жажды отверженной и нежности такой, что все закаты перед нею — лужи малярной краски, — вот какая нежность! Никто не знал! Я — трус, гадюка, льстец, но тут, — вот тут…

25

Дам бороду поддельную, очки… — Трусу Клияну наследовал Трощейкин в «Событии», который подумывал бежать от Барбашина в накладной бороде.

ДАНДИЛИО:

Друг, будет… успокойся…

КЛИЯН:

Любовь в ладони сжала сердце… держит… не отпускает… Потяну — сожмет… А смерть близка… но как мне оторваться от своего же сердца? Я — не ящер, не отращу…

ДАНДИЛИО:

Ты бредишь, успокойся: тут безопасно… Улица пустынна и солнечна… Ты где же смерть приметил? На корешках моих уснувших книг — улыбка. И спокоен, как виденье, мой попугай святой.

КЛИЯН:

От этой птицы рябит в глазах… Пойми, сейчас нагрянут — нет выхода!..

ДАНДИЛИО:

Опасности не чую: слепая весть, повеявшая с юга, что жив король, так опьянила души неслыханною радостью, — столица от казней так устала, — что, покончив с безумцем главным, с Тременсом, едва ли начнут искать сообщников его.

КЛИЯН: