Трагедия господина Морна

Набоков Владимир Владимирович

ТРЕМЕНС:

«Марк со мною» — нет, не Марк… «Морн», что ли? Морн… Знакомый звук… А, вспомнил! Вот так славно! Вот так судьба! Так этот шелопай тебя надул? Куда? Постой…

ГАНУС:

Морн жив, Бог умер. Вот и все. Иду я Морна убить.

ТРЕМЕНС:

Постой… Нет, нет, не вырывайся… Мне надоело… слышишь? Я тебе о безднах говорил, об исполинах — а ты… как смеешь ты сюда вносить дух

маскарада, лепет жизни, писк мышиной страсти? Стой… Мне надоело, что ставишь ты свое… томленье — сердце, червонный туз, стрелой пробитый, — выше моих, моих грохочущих миров! Довольно жить тебе в томленье этом! Ревную я! Нет, подними лицо! Гляди, гляди в глаза мне, как в могилу. Так, значит, хочешь пособить судьбе? Не вырывайся! Слушай-ка, ты помнишь один веселый вечерок? Восьмерку треф? Так узнай, что я — проклятый Тременс — твою судьбу…

ЭЛЛА:

(в дверях)

Отец, оставь его!

ТРЕМЕНС:

…твою судьбу… жалею. Уходи. Эй, кто-нибудь! Он ослабел — под локти!

ГАНУС:

Прочь, воронье! Труп Морна — мой!

(Уходит.)

ТРЕМЕНС:

Ты двери закрой за ним, Клиян. Плотнее. Дует.

ВТОРОЙ МЯТЕЖНИК:

(тихо)

Я говорил, что есть любовник…

ПЕРВЫЙ МЯТЕЖНИК:

Тише, мне что-то страшно…

ТРЕТИЙ МЯТЕЖНИК:

Как нахмурен Тременс.

ВТОРОЙ МЯТЕЖНИК:

Несчастный Ганус…

ЧЕТВЕРТЫЙ МЯТЕЖНИК:

Он счастливей нас…

КЛИЯН:

(громко)

Вождь! Я осмелюсь повторить. Народ на площади собрался. Ждет тебя.

ТРЕМЕНС:

Сам знаю… Эй, за мной, бараны! Что вы притихли так? Живей! Я речь такую произнесу, что завтра от столицы останется лишь пепел. Нет, Клиян, ты с нами не пойдешь: кадык твой слишком открыто на веревку намекает.

Тременс и мятежники уходят. На сцене Клиян и Элла.

КЛИЯН:

Ты слышала? Отец твой славно шутит. Люблю. Смешно.

(Пауза.)

Ты, Элла, в белой шляпе, куда-нибудь уходишь?

ЭЛЛА:

Никуда. Раздумала…

КЛИЯН:

Жена моя прекрасна. Не успеваю говорить тебе, как ты прекрасна. Только иногда в моих стихах…

ЭЛЛА:

Я

их не понимаю.

За сценой крики.

КЛИЯН:

Чу! Гул толпы… Приветственный раскат!

Занавес

АКТ IV

Гостиная в южной вилле. Стеклянная дверь на террасу, в причудливый сад. Посредине сцены накрытый стол с тремя приборами. Ненастное весеннее утро. Мидия стоит спиной, смотрит в окно. Где-то слуга бьет в гонг. Звуки затихли. Мидия все неподвижна. Входит слева Эдмин с газетами.

ЭДМИН:

Опять нет солнца… Как вы спали?

МИДИЯ:

Навзничь, и на боку, и даже в положеньи зародыша…

ЭДМИН:

Мы кофе пьем в гостиной?

МИДИЯ:

Да, как видите. В столовой мрачно.

ЭДМИН:

Вести еще страшнее прежних… Не газеты, а саваны, пропитанные смертью, могильной сыростью…

МИДИЯ:

Их промочило у почтальона в сумке. Дождь с утра и темен гравий. И поникли пальмы.

ЭДМИН:

Вот, слушайте: горят окрайны… толпы разграбили музеи… жгут костры на площадях… и пьют, и пляшут… Казни за казнями… И в пьяную столицу вошла чума…

МИДИЯ:

Как думаете, скоро дождь кончится? Так скучно…

ЭДМИН:

Между тем, их дикий вождь… вы дочь его знавали…

МИДИЯ:

Да, кажется… не помню… Что мне гибель, разгромы, кровь, когда я так тоскую, что некуда деваться! Ах, Эдмин, он бриться перестал, в халате ходит, и сумрачен, и резок, и упрям… Мы словно переехали из сказки в пошлейшую действительность. Все больше тускнеет он, сутулится, с тех пор как тут живем, в болоте этом… Пальмы мне, знаете, всегда напоминают прихожие купцов богатых… Бросьте, Эдмин, газеты… глупо… Вы со мною всегда так сдержанны, как будто я блудница или королева…

ЭДМИН:

Нет же… Я только… Вы не знаете, Мидия, что делаете!.. Господи, о чем же нам говорить?

МИДИЯ:

Я смех его любила: он больше не смеется… А когда-то казалось мне, что этот вот высокий, веселый, быстрый человек, должно быть, какой-нибудь художник, дивный гений, скрывающий свои виденья ради любви моей ревнивой, — и в незнаньи был для меня счастливый трепет… Ныне я поняла, что он пустой и скучный, что в нем мечта моя не обитает, что он погас, что разлюбил меня…