Трапеция

Брэдли Мэрион Зиммер

все равно примусь за старое. Так что меня освободили под ответственность

Папаши.

– И что сделал Папаша Тони?

– Ну, привез меня домой. Правда, там на меня набросились всем скопом… Люсия

плакала, Анжело хотел отлупить меня до бесчувствия, Джо не мог решить, отправлять ли меня к психиатру или звать священника. Но Папаша вступился…

ты знаешь, как он это делает… делал. Заорал, что это его семья и его внук, и что

он прекрасно сам справится, а я решил, что он меня

точно выпорет, не меньше! Но

он отвез меня в маленький тихий бар, купил выпивки… Господи, к тому времени я

очень в ней нуждался, буквально на части рассыпался. Ты же знаешь, он никогда

не пьет, разве что vinoза ужином, но мне тогда купил виски, заставил меня его

выпить и сказал: «А теперь, Мэтт, расскажи, в чем там было дело. От Анжело я

услышал лишь, как ты нас всех опозорил». Что ж, я и говорить толком не мог, так

расстроился, но в конце концов вроде как взял себя в руки. Он посмотрел на

меня, как ястреб. «Мэтт. Погляди мне в глаза и скажи: тот мальчик, он хотел

того, что ты делал?». Слава богу, я сумел посмотреть ему в глаза и ответить, что

да, хотел. Потом Папаша спросил, впервые ли я делаю это с парнем, и раз уж он

так достойно ко мне отнесся, я решился сказать правду, пусть он даже меня за

это убьет. И я ответил, что нет, я всегда был таким. Папаша тихо выпил свое

вино, а затем сказал… Я никогда не забуду ни единого слова. Он сказал: «Что ж, возможно, я дурно тебя воспитываю. Но пусть я сию же минуту упаду мертвым, Мэтт, если вижу в твоем поступке что-то столь скверное, как они говорят. Я не

могу сказать, что одобряю это, не могу сказать, что понимаю, но коль уж ты

желаешь себе такую жизнь, ты больше не маленький, ты взрослый, и не в моем

праве заставлять тебя что-то менять». Он посмотрел на меня очень серьезно и

добавил: «Но ради меня, Мэтти, ты должен кое-что пообещать. Обещай, что

больше никогда не напьешься и не преступишь закон. Ты мужчина, не ребенок, и

имеешь право на собственную жизнь, но когда ты попадаешь в неприятности, то

бросаешь тень на всех нас, на всю семью».

Голос Марио был нетвердым.

– А я-то ждал лекции о грехах. В смысле, по-настоящему ждал. Он всегда был так

религиозен. Но он только сказал: «Мэтти, неважно, какую жизнь ты ведешь. То, как ты обращаешься с людьми – вот что имеет значение». И в довершение всего

он взял мои руки в свои, и тут-то – клянусь! – я расплакался, как дитя. А он сказал

мне не плакать, и что не имеет значения, как меня называют, пока я порядочен и

добр к людям, и пока – вот от этого я и рыдал – люди, которых я люблю, неважно, мужчины это или женщины, становятся лучше от моей любви, а не хуже. Потом он

отвез меня домой и,

как я узнал позже, велел Анжело от меня отстать. Ох, Томми, Томми, я бы скорее с аппарата сбросился, чем подвел его еще раз! И он

доверил мне тебя, и я так погано себя насчет этого чувствовал, потому что мне

казалось, будто я снова его подвел…

Томми, повернувшись, порывисто его обнял.

– Нет, Марио, не подвел. Никогда. Он знал и не возражал. Он только хотел знать, счастлив ли я…

– И ты все еще рад и не жалеешь, piccino?

– Ты сам знаешь, что нет.

Томми обнимал его, снова ощущая эту внутреннюю правильность, смутное

понимание, что Марио взрастил в нем все самое лучшее. Лицом он чувствовал, что

щеки Марио мокрые.

– Значит… значит, нам остается лишь делать друг друга счастливыми…

– Ты так и делаешь, – прошептал Томми. – Мы оба делаем.

Постепенно Марио перестал всхлипывать, голова его тяжело легла на руку

Томми. Через некоторое время Томми осторожно опустил ладонь ему между ног.

Парень оттолкнул его.

– Нет! Только не сейчас, ради бога! Совсем стыд потерял? Его еще даже не

похоронили…

Томми задохнулся в негодовании – скорее от резкого отказа, чем от мысли, что

каким-то образом мог проявить неуважение к старику, которого действительно

любил. Его голос дрожал.

– Ну что ты за придурок, а? Если он не возражал, когда был жив, то с чего ты

решил, будто…

Продолжать Томми не мог. Он впервые так откровенно проявил инициативу, и

боль от отповеди была ужасна.

– Причем тут стыд? Ты так говоришь, будто… если ты считаешь, что мы можем

проявить уважение, ничего не делая…

– Боже, – Марио подтянул его ближе. – Я вовсе не имел в виду… я просто…

– Ты просто сказал, что он хотел, чтобы мы делали друг друга счастливыми… –

Томми поцеловал мокрое лицо, снова протянул руки. – Давай же, позволь мне.

Тебе нужно поспать, а так ты лучше уснешь, вот и все.

Но он знал, что дело не в этом. По крайней мере для него это был способ

укрепить их связь, доказать себе, что здесь его место, закрыть пропасть, которая сегодня разверзлась между ними, когда Сантелли молились.

Томми сказал умоляюще:

– Мы часть друг друга. Папаша Тони знал это. И это лучший способ, которым я

могу… это доказать.

Марио обнял Томми и пробормотал:

– Ты ничего не должен мне доказывать, малыш. Я знаю, что мы часть друг друга.

И всегда будем.

Гудок паровоза звучал в пустынной ночи. Анжело, одурманенный снотворным, вздрагивал, глядя неспокойные сны. Стелла Гарднер медленно смаргивала