Трапеция
Шрифт:
был самой основой возбуждения – возбуждения, оборачивающегося почти
болью…
А потом – та самая секунда, когда невозможно терпеть, триумфальный
экстатический момент встречи, единения, резкого шока – когда смог схватиться, когда в его руках безопасно – тот миг, когда лишняя доля секунды означала бы
бессознательность и смерть. И вот они благополучно раскачиваются вместе, и
теперь возбуждение и ликование могут нарастать вновь… Они раскачиваются, их руки сцеплены, как и тела,
этот самый миг ясности Томми знал то, чего никогда не мог выразить словами: почему он так долго завидовал Анжело, тому, что было между этими двоими, когда они без конца отшлифовывали тройное сальто, тому, чего не хватало с тех
пор, как Марио учил его летать… А потом озарение пропало вновь – на долгие
годы.
Молнии все еще вспыхивали и угасали, когда Томми открыл глаза. Вспышки
казались эхом, отражением его собственной дрожи, смертельного ужаса и
удовольствия, которые медленно истаивали в памяти. Он чувствовал, пусть и
неосознанно, что страшное напряжение ушло из тела Марио, что теперь тот
лежит, умиротворенный и расслабленный, сверху, тяжело дыша и уткнувшись
лицом Томми в живот. И именно Томми подтянул его выше, укрыл одеялом и
выговорил:
– Можно кое-что сказать?
– Конечно, – Марио легко сжал его руку.
Томми почти неслышно прошептал:
– Люблю тебя.
И снова испугался. Он нарушил невысказанное правило, тайное соглашение, что
подобные вещи не говорятся вот так.
Но теперь напряжение ушло. Марио, повернувшись, коснулся губами его плеча и
сказал – тихо, но ясно, не шепотом:
– Том, послушай. Я хотел мужчин, но разрази меня гром прямо сейчас, если я
когда-нибудь думал, что кого-то полюблю. Я никогда никого не любил, кроме
Лисс, а это другое. Но тебя я люблю, Томми, я правда тебя люблю… До смерти
люблю. Я испорченный ублюдок, но я тебя люблю.
Марио спрятал лицо у Томми на плече, и мальчик услышал, как он плачет, мелко
содрогаясь от всхлипов. Но Томми, который в тот пугающий момент ужаса и
ликования, сам был на грани слез, промолчал. Ему казалось вполне
естественным, что Марио плачет, и нужно просто держать его. А если и
успокаивать, то разве только объятиями. Томми позволял ему лежать и плакать
и чувствовал, как плечо промокает от слез. Мальчик осторожно вытер их, и это
было последнее осознанное действие перед тем, как он погрузился в сон.
…Марио тряс его, сильно.
– Том, – громко прошептал он. – Том, вставай… живо! Иди в свою кровать! Этот
дурацкий замок долго не протянет!
Томми, недовольно что-то пробормотав, не двигался.
впились в руку.
– Черт возьми, поднимайся!
Выдернутый из сна, Томми позволил вытолкать себя на другую кровать и, сообразив, в каком виде лежит, натянул одеяло. Уголком глаза он заметил, как
Марио пинком отправляет под кровать пижаму. Еще секунда – и тоненькая
полоска света, пробивающаяся из-за дверей, расширилась.
– Мэтт? – позвал Анжело. – Ребята, вы в порядке?
– Мммм, – протянул Марио, притворяясь спящим.
Томми не смел шевельнуться. Анжело сказал шепотом:
– Я думал, гроза вас разбудила. Столб возле трейлера сбило молнией. Томми все
проспал?
– Ага… Убери этот дурацкий свет, – сдавленно проговорил Марио.
– Хорошо, хорошо, – пробормотал Анжело и закрыл дверь.
Через минуту Томми ощутил, как Марио тянется к его руке через узкий проход
между кроватями. Но двигаться не стал. Он уже совсем проснулся и смутно
сердился, что Марио с таким рвением и готовностью кинулся скрывать столь
волшебную и совершенную вещь. Рассудок доказывал, что это необходимо, что
Марио сделал единственно возможное, но Томми было только пятнадцать, и он
все еще предпочитал руководствоваться эмоциями.
Выскользнув из постели, Марио опустился на колени рядом с кроватью.
– Томми…
– Иди обратно. Вдруг Анжело снова зайдет.
Марио поцеловал его в висок.
– Ragazzo, piccino… figlio, fanciullo mio… – молил он.
Томми, понимая лишь, что его называют ласковыми словами, хмуро отозвался:
– Чего?
– Прости, Везунчик. Пошло бы оно все к чертям… но нам придется так
осторожничать, что мне становится страшно. Думаешь, я желал тебе этого?
Томми положил голову ему на плечо.
– Я хотел бы спать с тобой.
– Томми, право слово, я боюсь разрешать тебе. Анжело придет будить нас очень
рано. Если бы мы могли… Может, когда-нибудь.
Марио посидел с ним еще несколько минут. Потом в последний раз поцеловал в
щеку и вернулся в свою кровать. А Томми, мучимый болезненной любовью, по-
прежнему ощущал слабую неясную опустошенность – не разочарование, но
грусть, которой трудно избежать и при самом лучшем раскладе. А в этих
условиях она и вовсе становилась неизбежной.
ГЛАВА 16
Когда Томми открыл глаза, в окна струился слабый прерывистый свет. Марио
крепко спал, повернувшись к мальчику спиной. Его одеяло и простынь сбились, пижамные штаны складками собрались на икрах и лодыжках. Плечи, до того