Трав медвяных цветенье
Шрифт:
– Ну, дочка! Вот и на нашей улице праздник! Глядишь – и получишь муженька! Слыхала новость?
Гаафа слыхала. И кабы не так подробно – разделила бы общее торжество. Но братец расписал наглядно, что живёт ненавистный муженёк не с гулящей, а с женой. Женой так и величает! А зять, прибывший в дом тестя вместе с супругой, не счёл нужным умерить цветистость слов и маслянистость взгляда, рассказывая о сучкиных красотах. Чем сестрицу Агафью в досаду ввёл. А в досаде сестрица злая становится и ей, Гаафе, гадость всякую в уши капает. А Гаафе и без неё жизнь соломенная давно невмочь.
Агафья,
– Ну, теперь после домашних плёток опадёт её краса, как вишен цвет. Она поплачет! И поделом! Нечего у моей сестрицы мужа отбивать. А то вон Гаафа сколько лет горюет! – она усмехнулась, покосившись на старшую. Потом, помолчав, задумчиво сквозь зубы цедить пошла, уже не глядя:
– Однако вряд ли муж к сестрице вернётся. Он и раньше-то её не жаловал, а теперь, когда кралю его лупцевать начнут – никакой поруб не удержит его, выручать кинется. Коль на разрыв со своими пошёл – тут чувства сильные. Видать, любит. Да и то – разве сравнишь нашу Гашу с девкой той? Боюсь, батюшка – не видать Гаафе супружника. Сбежит.
Раз, другой сказала Агафья в таком духе. И с каждым разом всё неподвижнее становилась старшая сестра, всё напряжённее. Так и сидела – как каменная. Глаза вниз, лицо застывшее. Пальцы – в край лавки впиваются. Уста мертвы. А что на душе, внутри – про то лучше не знать.
Пока не наговорилась семья, не обсудила дела да планы – всё молчала Гаафа, точно нет её. А потом вдруг – как смыло с неё оцепенение. Шевельнулась, ожила – и даже взгляд повеселел. Неожиданно подняла голову и легко так спрашивает:
– А что, батюшка – поди, ведь, и правда – могут Гназды своего наказать эдак?
– Да лучше ничего не придумаешь, – откликнулся отец.
– Тут и овцы целы, и волки сыты, – согласился братец, – я б именно так и сделал.
– Пожалуй, – пробормотал зять, растерянно глядя куда-то в окно – и затем в сомнении головой покачал, – только я бы так просто кралю не отдал…
– Уж ты бы! – не удержалась Агафья, но, метнув на сестрицу взгляд, язык прикусила. Гаафа даже не заметила. Она всё что-то думала про себя, глаза же, и так неброские – точно исчезли с лица. Да и лица-то не было. Только странный клёкот из-под запечатанных уст слышался.
Считай, не ошиблось Лаваново семейство. Именно такое, как и предполагали они – жёсткое – решение приняли Гназды, сойдясь в доме батюшки Трофима Иваныча, когда на закате дня в крепость въехали сани о двух лошадях, а из саней вышел никто иной, как Жола Вакра, в Смоле Гназдов правая рука: счёл нужным прибыть самолично в виду особых обстоятельств.
Не в привычку было Вакре метельными лесами кататься. По неюным годам и наличию лавочки – всё больше за прилавком он сиживал, а что бразды держал от многих путей, нити от многих сетей – на то талант, мелкой торговли не в помеху. И если в одном месте аукалось – тут же с другого конца ему отзывалось. На самом стрежне, на перекате – укрепился Жола. Кряжист был, тяжек Жола – зато с места не сдвинешь. Надёжен. И не только статью. Потому дела на подручных оставил: такие вести следует сообщать из первых уст.
–
По бабке Гназдом был Вакра.
Когда-то в молодости езжал он в крепость на все свадьбы да похороны, да и без похорон родню не забывал. Но это когда было! Нынче молодые Гназды сами к нему хаживали. Где какое дело – поддержкой заручались, советы слушали. Только и он был человеком. Ошибался порой Жола Вакра. Старел Жола Вакра...
– Все узлы вздыбились, вся связка упёрлась, дела мимо скользят… – жаловался за вечерней трапезой Жола совсем сникшему Трофиму Иванычу и горестно висок потирал. – Слухи, толки… и твердят одно и то же, без расхождений: видели вашего младшего… на заимке с кралей, и краля своя, из Гназдов…
– А может, не он? А на крале – написано, кто она? – вздымался надеждой Трофим Иваныч, – может, ложь и навет? А, Анжолий Анисимыч? Ну, как могли столь многие видеть его? Чай, не выставлялся. Поди, заберись на заимку.
– Может, и так, да подельники сомневаются, мол, нелады у Гназдов, стоит ли на слово верить… Пока ещё – колеблются, пока ещё отговориться можно… а только пошатнулась твердыня – и никак не утрясается. За неделю уже трое руки умыли… Вот что человечьи наветы творят! И не знаешь против этой карты козыря! Надо строго зло пресекать. Чтоб, вякни кто – его бы носом ткнуть: сам убедись… И чтоб было куда ткнуть!
Кабы не Гназдова честь – может, уже и не поднялись бы Трофимычи. Набегались. Да и Зар бы в сердцах рукой махнул. Страшно за девку на заимке, срамно вспоминать – но что с ней делать-то теперь? Ну, отыщешь бедолаг, ну, захватишь – и куда их? Живут и живут, глаза б их не видали, а домой привезёшь – под замком всю жизнь держать? А если Стах благоверную свою привезёт, как братья советуются, и будет жить та ворота в ворота – что ж это за казнь египетская!
Но долг – есть долг.
– Стерпится… – угрюмо пробурчал Иван.
– Обкатается… – горько вздохнул Николай.
– К старости, – уточнил Фрол. А Василь и говорить не стал: уж больно сдавливает горло горе.
– Не поеду я… – опустил взгляд брат Пётр. – Что мы, в самом деле, на своего, как на зверя… Да и руку нынче зашиб. Да и родителей одних оставлять грех… Вон, батюшка, Трофим Иваныч, с добрых вестей аж занемог.
Так что – собрались наутро с большой неохотой четыре брата и Зар. Вервия заготовили, коней оседлали, пустились в скорбный путь.
Далеко-далеко забрался младшенький. Никогда б не сыскать его Гназдам, кабы не любезный тесть. И не один день следовали снежным путём, и ночевали то по знакомым стоянкам, а то по постоялым дворам. Двор за двором. А по дворам – народ пришлый. Когда людям долго глаза мозолишь, кто-нибудь да углядит. Мир – он велик, да тесен…
– Что-то рожа знакомая… – пробормотал, толкнув соседа под локоть, один незаметный человек, сидящий за столом в Плесненской харчме. – Узнать бы, кто такой?