Трав медвяных цветенье
Шрифт:
В последний раз Зар обернулся через плечо на покидаемую местность, как увидел: из-за леса на повороте показался всадник. Он нёсся во весь опор и налету размахивал красным платком.
– Стой! – донёсся до Гназдов истошный крик.
Гназды в недоумении разглядывали молодца.
– Что за голубь? – пробормотал Фрол. При медленном их шаге тот вскоре нагнал их.
– Постойте! – повторил он запыхавшимся голосом и подъехал вплотную. Гназды и вовсе смежили ход, сдерживая лошадей.
– Здравствуйте, люди добрые! – бодро отчеканил всадник и ярко улыбнулся.
– Здравствуй, добрый человек, – выжидательно отозвались те, – чем обязаны?
– Огоньку не
– Чего ж? Можно и огоньку, – согласился Зар.
– А табачку, а?
– Ну, куда ни шло – можно и табачку…
Пока раскуривали трубки, кони переступали ногами, крутились на месте…
– Больной, что ль, у вас? – сочувственно спросил молодец, сладко затягиваясь.
– Да вот, – с досадой поведал Зар, – расшибся мужик… может, сломал чего… до жилья надо доставить.
– Беда, беда, – почмокал тот.
Тут неожиданно умирающий подал голос:
– А ты не в Гражу ли, добрый человек?
– Туда! – охотно отозвался любитель табака.
– Дай, прибьюсь к тебе, – слабо шевеля языком, попросился тот, – за табачную понюшку. Освобожу от хлопот этих добрых людей, а то им не в Гражу – им в сторону надо…
Ситуация складывалась немного странно, но, хотя начал Иван слегка хмурится, поглядывая на Коштику, всерьёз Гназды не насторожились: уж больно много всякого случается в дороге…
Насторожились, едва, простившись с бедным Коштикой и его товарищем, свернули в сторону, на лесную просеку. Сразу обступили их столетние ели до небес, полные мрака и безмолвия. Громадные колючие лапы провисли под многопудовыми пластами снега, скопленного за зиму. Под лапами во всех направлениях в мехах и кружевах переплетённых веток расходились-сходились низкие сводчатые коридоры. Здесь притихли человеческие звуки и пришли звуки лесные. Суетное мирское чутьё уступило тому исконному, которое вовек не подводит зверя. Зверь принюхался: что-то в лесу было неправильно…
Гназды никогда не были лёгкой добычей.
– На нас охота, – едва слышно произнёс Иван. Но и без него услышали: с неуловимыми шорохами приближается опасность. Она имела свой звук, запах и вкус. И дыхание, и прикосновение. И не узнать её было нельзя.
Спрыгнули с коней, стегнули их подальше в лес, сами укрылись за стволами. И вовремя. Враг пошёл палить разом. Враг приблизился со стороны дороги, прячась за деревьями. Гназдов с ними разделяла просека. Взвизгнули пули – и увязли в вековых еловых телах. И поползли с сонных лап снеговые пласты, и всей тяжестью обрушились на кружевные своды. Внезапно поломан, лесной мир загрохотал, затрясся, а просеку мгновенно застлал дым, так что ничего в нём не разберёшь.
Гназды сперва не отвечали. Застыли, слились со стволами. Застыли и враги. Наскоком не вышло, приходилось выжидать. Чутко слушать и смотреть, подлавливать любое движение. Человек не камень. Человек живой. Рано ли, поздно – выдаст себя. На каждое шевеление следовал одиночный залп. И с той, и с другой стороны. Затянулось надолго. Кто первым устанет и даст промашку.Плохо было, что не знали Гназды, сколько против них. Они уже приблизительно представили себе их число, не так уж и много, человек семь, но все ли здесь? Не отделилась ли часть злой силы и мягким осторожным шагом, пользуясь громом выстрелов, не заходит ли в спину? И конечно, занимало, кто она, эта сила. Какого лешего ей надо. Впрочем, занимало куда меньше, чем вопрос, отчего шевельнулась вон та ветка: то
Скорые-то, скорые, а и у них промашки. Что толкнуло Василя? Переступил, и казалось – в снегу незаметно. Лучше хотел упереться – на ж тебе, ногу высунул. По ней и ударили. Сапог прошили. В первый миг даже не понял. Будто и боли-то не было… А только мир поплыл, и в голове звякнуло удивленно: «Что? Это всё?»
Вцепился он в кору ногтями, чтоб вбок не выпасть, медленно сполз по ёлке. Снег ярко окрасился, радостно. Он то исчезал куда-то, то возвращался. И лес вокруг – то исчезал, то возвращался. И то место за просекой, где весело и победно упал с еловой лапы белый ком – тоже возвращалось. Лёжа в красном снегу, Василь поднял ствол и прицелился. И хорошо прицелился. Там, видать, от подбитого не ждали…
Как стало супостатов одним меньше, примолкли они на миг. А потом выстрелы засвистели частые и не самые прицельные: стрясали снег с таких далёких макушек, в какие и попасть чудно.
– Что-то придумали… – пробормотал Иван. – Не жалеют пороху.
Выстрелы-то участились, а вот места, откуда те, сразу приметились. Не то, чтобы являлись одной точкой – нет, был разброс, и широкий, но возникало ощущение, что разброс тяготеет к постоянному месту. И таких мест четыре. А не шесть. Или показалось?
– Рассыпчатей прежде палили, – заметил Азарий.
– Да они в обход двинули! – осенило Ивана. – Двое покрались! Только вот – в какую сторону… – и горько выдохнул:
– Эх, Васику! Отойти бы вглубь – а тебя ж не бросишь!
С вражьей стороны принялись палить из-за развилки громадного дуба, что простирал над просекой крючковатые ветви в подвесках сухих скукоженных листьев, полных снега. Те заслоняли развилку и сбивали с толку. А сверху, видать, недурно просматривалось то, что могло скрываться за сугробами. Малейшее движение – залп. И потерявший сознание Василь оказался куда как яркой мишенью: что может быть ярче крови на снегу. Своим к нему не подобраться: из-за дерева носа не высунешь. Пропасть бы молодцу. А только враг в него не стрелял. Убитым счёл.
Оттуда, с развилки, драной кошкой вопил и улюлюкал Коштика. Раны у него разом все зажили, умирающий голос куда как ожил, и прибаутки сыпались, по десятку к каждому выстрелу. Но, сколь ни старался, ни те, ни другие в цель не попадали. Гназды хранили спокойствие. Фрола в какой-то миг ещё подмыло ответить, но Иван напомнил:
– Не языком…
И то верно: что порох, что праведный гнев – трать бережно, и только в цель.
Коштике тоже бы силы не в слова всаживать, да уж больно пёрло наружу озорство. Натура будоражила. Не было в нём надлежащей мрачной серьёзности. И чего к Хлочу прибился?