«Треба знаты, як гуляты». Еврейская мистика

Шехтер Яков

Недоумевающие братья поблагодарили раввина, вернулись домой и снова принялись за подсчеты. О чудо — теперь все сходилось! Половину, то есть девять козочек, отдали старшему. Две трети от второй половины, — шесть козочек, — достались среднему. На две трети младшего пришлись ровно две козочки, и одну оставшуюся с величайшим почтением и признательностью вернули раввину.

Разделив наследство, браться призадумались. Как же так, количество козочек осталась тем же самым, но все сошлось наилучшим образом?

Реб Мойше поднял верх указательный палец.

— В этом месте Рогачевер

остановился и долго нас рассматривал, словно видел в первый раз. А потом сказал:

— Вот вы, молодые люди, учите Тору. Это хорошо, это правильно. Но не думайте, будто ее постижение зависит только от прилагаемых вами усилий. Ваши труды — это семнадцать козочек, с которыми без восемнадцатой невозможно ничего поделать. Чтобы все сошлось, необходимо получить подарок от Всевышнего — понимание. А понимание даруется еврею не за блестящие познания и глубокий анализ, а за простое, цельное исполнение заповедей. Будьте бесхитростны со Всевышним, и тогда — о, чудо! — из самого безвыходного положения Он подскажет простой и понятный выход.

Обратно, в центр абсорбции, мы возвращались долго. Реб Мойше шел медленно, опираясь на тросточку. Он рассказывал мне про гражданскую войну, про стройки пятилеток, про ордена. Уже возле самого дома он остановился и произнес, дрожащим от волнения голосом.

— Ты знаешь, там, в ешиве, я ведь соврал, когда сказал, будто все позабыл. Ничего я не забыл. Мне просто было стыдно признаться, что всю свою жизнь потратил на глупости. Кто оценит сегодня мои ордена, где они, стройки пятилетки? А раввина из маленького городка оказывается, помнят! Как жаль, что восемнадцатая козочка пришла ко мне слишком поздно.

Он умер через полтора года. На его могиле долго и вдохновенно говорили об орденах, стройках и сражениях.

За что?

Записано со слов раввина Авраама Рубина, Реховот.

Отвлечемся на минуту от протестов «Общества защиты животных» и попробуем посмотреть, для чего приносились жертвы в Иерусалимском Храме, в чем их смысл и значение.

Предположим, житель галилейской деревушки реб Хаим, не про нас будет сказано — согрешил. И полагается ему в качестве искупления принести жертву в Храме. Самый разгар жатвы, или сева, а он должен бросать хозяйство и отправляться в Иерусалим. Два дня пути туда, два обратно, сначала с горы, а потом снова в гору.

Нечего делать, собирается реб Хаим, берет в котомку немного провизии, тфиллин, таллит и выходит из дому. У калитки встречает его сосед.

— И куда это вы собрались посреди страды, реб Хаим? — спрашивает он, увидев дорожную одежду и котомку.

— Да вот, в Иерусалим, — отвечает реб Хаим.

— А-а-а, — многозначительно протягивает сосед. — В Храм, значит?

— В Храм, в Храм, — потупившись, отвечает реб Хаим и выходит на дорогу.

Неудобно реб Хаиму, неприятно. Уже представляет он, что будут говорить соседки, как станут насмехаться мальчишки над его детьми, и тяжко, тяжко становится на сердце.

Два дня добирается реб Хаим до святого города. Дождь его поливает или жарит солнышко, спит он на лавке в дорожной харчевне, молится в непривычном

миньяне. Но вот, наконец, Иерусалим. Спешит реб Хаим на рынок, покупать животное для жертвоприношения. А цены на рынке — ой-ей-ей! Кусаются цены! Долго ходит реб Хаим, пока не подыскивает подходящее животное, покупает его и берется за веревку. Но животное хоть и жертвенное, но не дурное. А жертвенным становиться оно и вовсе не желает, поэтому упирается всеми четырьмя ногами и старается наподдать реб Хаиму молодыми рожками.

Весь мокрый от пота притаскивает реб Хаим упрямую скотину к входу в Храм. А там уже выстроилась длинная очередь из таких же грешников. Неудобно реб Хаиму, неприятно. Всегда считал он себя достойным, уважаемым человеком, и вот в какой компании оказался.

А молодые коэны, — вот же мальчишки негодные! — так и норовят посмеяться над грешниками. Вопросы ехидные задают, рожи корчат. А один, взял да и полоснул ножом по веревке. Животное сразу шасть — и побежало. Уж бегал за ним реб Хаим, бегал, насилу поймал. Взял его покрепче за ухо, веревку затянул и обратно к воротам. А очередь уже прошла, опять в конец становись!

С языком на плече, усталый, голодный и обессилевший, добрался, наконец горемыка до ворот Храма, а там священник давай расспрашивать, что за грех, да как сделал, да что думал при этом. А потом на животное глянул и совсем рассердился.

— Ты что же это, — говорит, — человек нехороший, Всевышнему порченое подсовываешь?

— Как — порченое! — удивляется реб Хаим. — Я же самое лучшее покупал, непорочное!

— А это что? — тычет священник пальцем в порванное ухо. Видимо, не рассчитал свои силы реб Хаим, перестарался, животину удерживая.

Опять все с самого начала. А денег-то уже нет. На еду и ночлег не остается. Неудобно реб Хаиму, неприятно. И принеся жертву, спит он голодным на улице, и зарекается в жизни своей не совершать грешных поступков.

Я еврей

Записано со слов раввина Рафаэля Энтина, Бней-Брак.

Эта история произошла во времена царствования Александра Второго. В местечке Шумячи Смоленской губернии жил почтенный и уважаемый еврей Арон-Лейб. Молился он благозвучно и проникновенно, потому всегда на Йом-Кипур и Рош ѓа-Шана всегда занимал место кантора. Немало сладких слез было пролито прихожанами благодаря силе его голоса. А сколько правильных решений приняли они в своем сердце, слушая, как Арон-Лейб величаво и торжественно выводит грозные слова гимнов!

У Арона-Лейба была большая семья. Все дети, как дети, но один пошел по кривой дорожке. Не захотел, как нормальный еврейский юноша, сидеть в ешиве, разбирая проблемы талмудических споров, а подался в далекий Санкт-Петербург учиться на доктора. Как это у него получилось, откуда он раздобыл деньги на университет, на что сумел выжить в огромном и чужом городе — никто не знает. Известно лишь одно — доктор из него получился превосходный. Что же касается еврейских качеств — э-э-э-э, о них история умалчивает. Он не крестился, это точно, но к заповедям относился довольно прохладно. Еще бы! — жизнь в столице иная, чем Шумячах.