Третий шанс
Шрифт:
– Юлька… Юлечка… моя…
Шепот на ухо – тихо, хрипло, с тем придыханием, которое яснее всяких слов говорит: «хочу тебя». Губы – от одного прикосновения сразу в жар и в дрожь. На губах, на шее, на груди. Спускаются по животу вслед за пальцами. Язык чертит тонкие стрелки, и они прожигают кожу насквозь.
Последние мысли уходят, тают где-то в темноте. Не остается больше ничего. Только его взгляд из-под ресниц. Только пальцы глубоко внутри. Только россыпь точек и тире, и ответ на эту морзянку языка: возьми меня!
В голове крутится навязчиво, на репите: «Я не более чем животное, кем-то
И кто ее только придумал – эту тварь, воплощение оргазма?
Еще… еще… еще ближе, еще сильнее – и все равно будет мало. Потому что я…
Точка сжалась, втягивая нас в себя, - и разлетелась до краев вселенной, разрывая в клочья меня - и этот проклятый сон. И последние слова я говорю уже здесь, в своей постели:
– Я не знаю, кого теперь буду ненавидеть больше: тебя или себя…
– Б…!
Я повернулась на живот, засунула голову под подушку и заскулила побитым щенком. Сон разлетелся, расползся, как туман под солнцем, оставив после себя сладкую дрожь - и последние слова.
Кого я буду ненавидеть больше?..
– Мамуль, папа приехал! – дверь открылась одновременно с Глашкиным воплем.
Я выбралась из-под подушки, повернулась на спину, разлепила глаза, по которым резануло солнцем из-за шторы. Мы договаривались, что Лешка заберет Аглаю в девять. Проспала все на свете. И если бы просто проспала. Такое чувство, что застукали с любовником. С любовником? Ой, мама…
– Привет, Юль, - из-за Глашкиной спины показался Лешка. – Не вставай, полежи еще. Мы поедем.
Они ехали к его маме на дачу, на все выходные. Как Глашка насплетничала, Наташа с Машей там тоже будут. Но я не возражала – с чего бы? А вот когда посмотрела на Леху, сияющего, как новенький полтинник, стало каплю грустно. Нет, я искренне за него радовалась, но, блин, все равно мне было грустно. И завидно.
– Глань, ты хоть поела? – спохватилась мама-ехидна.
– Да. Яйцо сварила. И бутерброд…
– Сварила, - со смехом добавил Лешка. – Все, пока-пока, позвоним.
Закрылась дверь спальни, потом входная. Тишина. Только воробьи за окном опять сцепились с синицами в вечной войне за кормушку.
А я ведь сразу поняла, что переоценила себя. В тот момент, когда вошла за Ларисой в его кабинет. Хотя, наверно, надо было догадаться раньше. Когда нашла его фотографию в сети. Но нет, самоуверенно сказала себе, что все давным-давно умерло, что он такая же сволочь, как и его мадам, и я просто сделаю свою работу. И забуду о них навсегда.
Вот только почему-то не спала всю ночь, и в голову снова и снова лезло то, что затолкала на самое дно памяти, заколотила досками и завалила сверху всяким хламом. Видимо, хлам за это время развеяло ветром, а доски сгнили, и достаточно было небольшого толчка, чтобы вся моя баррикада расползлась.
Да, для Димки мое появление стало шоком. Лариса, судя по ее довольной
Раз, два, голова… Взяла себя в руки! Три, четыре, ноги шире. Нет, ноги как раз держи крестиком, овца.
Тогда мне удалось. Собраться, сконцентрироваться на работе. Обычный судебный модус – спокойно, равнодушно. В моей грязной работе не должно быть никаких личных эмоций. Даже если тянет блевать от обеих сторон процесса. Да-да, он самый, сцуко юридический робот.
Но удалось ненадолго. Когда я сказала про дарственную на дочь, что-то явно произошло, и я почувствовала себя пришедшей к концу анекдота. Только совсем не смешного анекдота. О чем-то я определенно не знала. Он смотрел на меня в упор, прямо в глаза, и мне вдруг стало страшно. Захотелось отвести взгляд, как это делают трусливые собаки. Я держалась, из последних сил, словно висела над пропастью. А потом они с адвокатом ушли. Совещаться.
– Я чего-то не знаю, Лариса Петровна? – с трудом сглотнув слюну, я повернулась к ней.
– О чем вы? – она попыталась вскинуть брови, но не смогла и вздернула подбородок.
Ощущение, что меня используют в темную голову, стало плотным и вязким, как смола. Смола, в которую я влипла и теперь уже вряд ли смогу из нее выбраться без ощутимого ущерба. До подписания договора – еще могла. Теперь – уже нет. И ведь сама себе злобная буратина, никто с пистолетом у виска не стоял. Позволила эмоциям взять вверх. Браво, Лариса Петровна, вы зачетный манипулятор. Знаете, на какую точку Джи надавить.
Димка подписал дарственную, я подала иск, нам назначили дату предварительного слушания. Мне удалось собрать себя на совочек и почти убедить, что все пройдет легко, если уж главное противоречие устранено. Но что-то подсказывало: я обманываю себя. Наверняка Морозов сдался так легко потому, что задумал какой-то крутой маневр. И, возможно, это связано с ребенком. Возможно, я даже знала, какой именно. Да нет, знала, конечно. Потому что собаку съела на таких делах. Но отмахивалась: чур, меня.
Самые мои мрачные предположения оправдались на предварительном слушании. Нет, я не была удивлена. В лепеху раздавило сопутствующим: тяжелой болезнью дочери, о чем Лариса умолчала, и формулировкой иска: алкоголизм, наркомания, асоциальное поведение – иными словами, блядство. Нет, не удивило. Но реально размазало. Потому что знала: перебить это будет сложно. Мне доводилось купаться и не в такой грязи. Разводы вообще дело грязное. Но никогда это не касалось меня лично.
Как говорится, не бывает так плохо, чтобы не могло быть еще хуже. Когда Лариса пригласила меня к себе в офис и озвучила свое предложение, я поняла, что это уже дно. Впрочем, и в него еще могли постучать снизу. Я смотрела на нее, и мне хотелось… ну да, заняться алкоголизмом, наркоманией и асоциальным поведением. Напиться, курнуть травы и крепко трахнуться, чтобы в голове не осталось совсем ничего. Хотя бы на время.
Спустившись в бар, я взяла кофе и только хотела попросить к нему коньяка, как вдруг почувствовала чей-то тяжелый взгляд.