Три колымских рассказа

Гольдовская Виктория Юльевна

— Ох, куда ж мне от вас, цветочники, деваться! — вдруг застонал старик и сморщился, как от зубной боли. — Ну давай. Я их в цибарку поставлю. В ведро, по-вашему. Я-то сам из Белоруссии.

— А давно оттуда?

— Как тебе сказать? Прибыл в тот год, как Нобиле спасали. Да ты этого не можешь помнить. Выходит, на третий десяток пошло… А сам с курсов? Новенький? Я слыхал.

Пинчук зашел в землянку и возвратился с огромной банкой из-под томата.

— Прилаживай свой веник. Да воды плесни, не забудь. Я вот смотрю — парень ты красивый: прямой, как верба, волосы овсяные. По тебе небось дома десять девок сохло.

В твои-то годы только на гармошке играть да по вечеркам бегать. А здесь не придется. Чего краснеешь? Дело молодое. Только на сарай ты не косись. Нету ее. Цыганку угнала пастись. Коровушку.

— У вас ведь конбаза. Откуда же корова?

— А что для нее одной скотник сооружать? У нас десять лошадок-якуток. За ними я хожу. А корова одна…

— Зачем же ее одну держать?

— Мама родная! Был бы у тебя пацан, ты б дурацких вопросов не задавал! Колыма ведь, У нас в поселке девять баб и у всех, кроме Любавы, малые дети. Чем кормить прикажешь? Всякая овощь сюда доставляется сухая. А вон у Ирины-телефонистки ребеночек искусственный… Только молоко и спасает. И всем другим ребятишкам хватает понемногу. Доярка у нас Люба куда какая отменная…

Николай отставил кружку с чаем.

— Ты пей, не стесняйся! Одним чаевником больше, одним меньше… Тут вечно бродят… гости. Одному водички попить, другому расскажи, как на медведя ходил. А ты вот — за цветами. Пока сам за дояра был, никакого лешака сюда не тянуло. А теперь весь участок табуном так и ходит, так и шастает!

— Так ведь я действительно за цветами, я таких никогда не видел…

— Кто б стал спорить? — Пинчук прикрыл шрам на лице. — Другие тоже не без причин. Но дело-то в чем? Красота манит. Таежник человек тонкий. Он может за десять, за сто верст прийти. Зачем спрашивается? На поклон. К красоте.

— Да, вы правы…

— А как же! Взять хоть Иру-телефонистку, У нее, бедняжки, не глазки, а пуговки. На них за сто километров любоваться не придут. А Любава… Любава — она нигде не затеряется. Ко-ро-ле-ва!

Николай невольно закивал головой.

— Вот только мужику ее каково? Три ордена Славы завоевал, полный георгиевский кавалер по-старому, — старик многозначительно поднял сухонький палец. — Отваги, стало быть, не занимать. А в этом деле что он может? Все смехом да шутками, некоторых даже в гости зовет, а в душе у этого Лисьего Носа…

Артемьев так и подскочил.

— Она за Романом?

— А то за кем же еще?

Пинчук пристально взглянул на Николая и вдруг ни с того ни с сего закричал:

— Ты что привязался ко мне? Расспрашиваешь все! Тебе десять раз сказано: проваливай! Нет! Расселся, как зять на именинах. Как… прораб, все равно…

Парень хотел было ответить, что никакого «проваливай» он не слышал, по вместо этого опять невольно задал вопрос:

— А о каком это прорабе речь? Второй раз слышу…

— Каком-каком! Может, и узнаешь, придет время! — И старик стал ожесточенно точить нож. — Пыжей второй день нарезать не могу! Не дают гостечки незваные!

К счастью для гостя, в это время к конбазе подъехала подвода. Пинчук издали заметил непорядки и, не снижая тона, стал кричать на чернявого возчика:

— Ты что, не видишь, что у нее холка сбита? Ждешь, пока она тебе скажет?

Артемьев поднялся, пошел к поселку. День стоял знойный, безветренный. За дальними кустами раздался звучный женский

голос:

— Цыганка, Цыганочка! До дому пошли!

Он остановился, прислушался. Потом донеслась песня. Люба… Пела она про синий платочек.

В общежитии его встретили вопросом:

— Где же твой букет, машинист? Потерял на Пинчуковой даче?

Николай промолчал. А через день его снова неодолимо потянуло на эту самую «Пинчукову дачу».

Возле землянки сидела Любушка, чинила старику рубашку.

— Вот, стараюсь, — сказала она вместо приветствия. — За начальством своим ухаживаю. А мне про тебя Роман рассказывал. — Она подняла глаза от шитья. Глаза были веселые, блестящие. Шила она быстро и ловко. Приход Николая нисколько не смутил ее. Но беседа не клеилась, и Николай был рад появлению Пинчука.

— Здравствуй! Опять веник притащил? — спросил старик, сбрасывая у печки вязанку дров. Люба подошла к печке, стала разжигать огонь.

— Заштопала я вашу одежу, дядя Ефим. Сейчас кисейку для молока выстираю и пойду. Блины у меня еще с утра заведены, так что милости просим! — сказала неизвестно кому и побежала в сарай. Вскоре она выскочила оттуда, выплеснула из тазика воду и легко зашагала к поселку.

Старик следил за гостем: тоже небось соберется? Но Николай сидел спокойно.

— Что, гостек, опять ко мне побалакать пришел?

— Вы же мне рассказать обещали…

— Про что? Не помню…

— О прорабе каком-то недоговорили.

— А-а! Эт-то можно. Дай только вспомнить, как он, черт белесый, пел.

И Пинчук завел дребезжащим голосом:

Песней бархатной, цыганской Ты мне душу освежи, Лентой шелковой, шотландской Мне гитару повяжи…

Так вот, послушай. Есть у нас вон в том распадочке разведочный участок. И служит там Ленька-прораб. Белобрысый. Фасонистый. Как-то, значит, с вечера проведал этот Ленька, что Люба на конбазе ночует, потому что животная приболела. Лечить было надо. Я дал Любушке траву якутскую. Мне эту траву под Хандыгой охотник собрал, когда я был медведем помятый. Напарила она травы. «Буду, — говорит, — ночью Цыганочку поить». Пошла в сарай, шубчик свой расстелила около стойла. Мне еще крикнула: «Какой шут придумал пол из жердей делать? Усе бока пролежу!» Я в ответ: «В тайге иначе не делают. Потерпи!» И занялся делами. Хомут чинил, в аккурат. И слышу, эт-то, в дверь конбазы стучат. Нарисовался белобрысый Ленька-прораб. Видок у него… Бачки косяком подстрижены, в пиджаке по пуду ваты на каждом плече. Достает он из-под полы гитару, расправляет бант клетчатый и песню запевает…

Любава, ясное дело, молчит. Молчу и я. Потому что безобразий никаких, а в гитару играть не запрещается. Потом он другую песню запел. Про несчастливую любовь. Громче и громче. Ну, думаю, рви струны свои хоть на тыщу кусков — бесполезно.

Верно и до него дошло, что пустой его номер. Положил он балалайку на лавочку, а сам под дверь: «Любовь-Ванна! Зря вы молчите. Я сердцем чувствую ваше присутствие! Не будьте жестокой. Отворите хоть на минутку, чтобы я мог вручить вам…» Стой, как он говорил? Ага: «…вручить вам «брезенты»: шелк на кофточку и горжет из голубого песца…»