Три колымских рассказа

Гольдовская Виктория Юльевна

И вдруг как ударит кожаным своим ботиночком в двери: «Открой, Любка, чего ломаешься? Тут тебе не Испания, а Колыма! Руки-ноги я отморозил с этим треньканьем!» А она ему: «Шары ты отморозил и совесть потерял! Вот я тебе открою!»

Видно, мочи у нее не стало терпеть его нахальство. Да и в случае чего знает, что я же рядом, в землянке.

Ну, а он, как услышал ее голос, так совсем на двери повис: «Любовь-Ванна! Давайте обсудим ваше положение. Разве вам пара этот тракторист чумазый? Кто он против вас?»

Тут она и выскочила из сарая. Злющая, растрепанная, тряпка в руках: «Что ты сказал? Повтори!»

Я

уж хотел вступиться, да гляжу, кто-то идет от поселка.

Тут Пинчук перешел на шепот:

— До сих пор не знаю, случайно ли он или «поддули». Подозреваю одного человека… Только ошибся тот человек, если считал, что у Симоновых шум будет.

Любава тоже издали мужа заметила и спокойно так Леньке говорит: «Вон Симонов идет. Ему и скажешь — пара он мне или нет».

Правду сказать, прораб от этих слов не струсил. Подскакивать стал, как петух: «И скажу! И спрошу! Чего он тебя охраняет? Вроде дневального при тебе?» Схватил свою музыку, рванул так, что струны загудели дурным басом:

Плевать, что у красотки Дневальный у крыльца! Никто не загородит Дороги молодца!

А Роман подошел и слушает.

То ли зорька отсвечивала, то ли Лисий Нос и взаправду стал, как брусника красный. Потом сошлись они грудка к грудке и, если и сказали какие слова друг другу, то я не слыхал, врать не стану. Только смотрю — прораб ушел не спеша. Гитару потом радист чинил. А бант шотландский у меня до сих пор хранится.

Пинчук с неожиданным проворством спустился в землянку и вынес помятую ленту. Николай потрогал шуршащий, холодный шелк, а старик продолжал:

— Подошел я к Лисьему Носу. Вижу, человек не в себе. Говорю ему так спокойненько, будто мы давно балакаем: «Вот, брат танкист, с такой красивой бабой и в тайге передовая позиция…»

Тут Пинчук принялся ожесточенно сучить дратву, давая попять Николаю, что рассказ окончен и ему пора уходить.

На «Отчаянном» топили баню. Артемьев как раз был выходным. И хотя отдохнуть не помешало бы: накануне работали они тяжело, их экскаватор стоял на глинистом грунте, — Николай взялся наломать для всех веников. Благо, в карликовой березе недостатка не было. Лист, конечно, у нее мелкий, но хлещет веник даже сильнее. И дух березовый крепче… Уже возвращаясь, он услышал позади себя смех:

— Частенько ты в кустах бродяжишь, то цветы, то березняк таскаешь!

Николаю показалось, что обдали его ведром кипятку. На берегу ручья, на бревне, сидела Любушка, вытянув стройные босые ноги, и заплетала косу.

— Присаживайся. Отдохни. Смотри, какая галька горячая. Хорошо как!

Николай пробормотал каким-то не своим голосом:

— Да, как на пляже в Крыму…

— А я на пляжах не бывала!

Ноги у нее маленькие, ступня узкая. Люба, почувствовав ого взгляд, потянулась за сапогами.

— Комары…

— Ты обувайся, я пойду.

Он поднял веники и медленно пошел по тропе. Любушка вскоре оказалась рядом.

— Домой схожу, еще обед сготовить надо. Роман на работе крепко уматывается. Да и неполадки у них. Запчастей нет. А начальство

не беспокоится. Потом вернуться надо, подоить Цыганку.

— А почему ее Цыганкой прозвали, она ж… рыжая? — Николай взглянул на Любины волосы, которые горели на солнце рыжим огнем, и смутился.

— А ее не за масть прозвали, а за то, что побиралась, как цыганка, — не заметив его смущения, ответила Люба.

— Как побиралась? Не пойму.

— Ой, долго рассказывать! Но пока дойдем до поселка расскажу, пожалуй. Как-то зимой, когда Ефим Трофимович сам был за дояра, сена у них не стало. Не то чтоб совсем не стало, а дорогу к зародам в пургу замело. Тогда Ефим Трофимович и повел корову по поселку… побираться.

— Придумал же старик!

— Подводит, значит, ее к дому, где есть ребенок, и заставляет еды просить. Дескать, вы мне хлеба, а я вашим детишкам молока. Помню, в тот день я пироги пекла. Запах ли она учуяла или что ей взбрело, только подошла вдруг к окну и стекло как высадит! Сама испугалась и нас перепугала! Шарахнулась к Ирининому дому. Дверь в тамбур была открытая. Пацана у них еще не было. Ждали только. Корова, значит, из тамбура и теплую дверь настежь распахнула… Ирочка, говорят, как завизжит с перепугу…

Люба помолчала и добавила жалостливо:

— Потому у нее и ребенок искусственник. Слабенький…

— А у вас, Люба, дети есть? — спросил Николай, сам дивясь своей смелости.

— Не. Мой помер. Может, я и сама виноватая, — Люба вдруг приостановилась. — Как Роман на войну пошел, я о нем сильно убивалась. Он же не как все… Из таких мало кто вернулся… Молоко у меня, верно, на слезы изошло.

Она помолчала. Но через минуту заговорила вновь:

— Потом мне рассказали, как Ирина с ребеночком мучается, так я изревелась вся. Говорю своему: «Как хочешь, а я на конбазу дояркой пойду. Старик за коровой ухаживает, по поселку ее водит, как в цирке… А я дома сложа руки сижу». Сначала не пускал, боялся, что обидят меня. Всякие люди есть… Но, слава богу, не обижают! Только вот следом часто ходят, другой раз не отвяжешься. — И, искоса посмотрев на Николая, продолжала: — А корову до того Рыжухой звали. Только выходит — и доярка рыжая и она! Что делать? И стала она у нас Цыганкой.

Они незаметно подошли к поселку.

— Ну вот мы и дома!

Лисий Нос и механик участка Лавлинский стояли возле конторы. Ромка набычился, наклонил голову и что-то горячо доказывал. В промасленной гимнастерке, с засученными рукавами, с широкой, округлой грудью он казался бойцом на кулачном бою. Иван Федорович Лавлинский, худой, чуть не на голову выше Симонова, нервно теребил застежки-молнии своего комбинезона. Серая щетина делала лицо этого пожилого человека еще более старым и усталым.

— Что ты мне доказываешь, Роман Романыч? Сам знаю, что наши бульдозеры — не гвардейские тапки.

— Тем более заботиться надо! Танки! Дошли б мы с такой техникой до Берлина! Это что — работа? — Симонов сунул закопченную ручищу в карман и вытащил прокладку. — Ее давно выбросить надо! Вас бы за рычаги…

— Ну, хорошо! Ну, убил! — Лавлинский улыбнулся, поднял вверх руки, и лицо его стало неожиданно молодым и лукавым. — Согласен. Ставим машины на профилактику. С твоего бульдозера и начнем.