Три Нити
Шрифт:
— Твоя дхарма, — подтвердил лха, но вдруг умолк на полуслове. По его телу пробежала судорога, а глаза расширились, будто от… страха? Я проследил за его взглядом — и увидел полную луну, белеющую над горами, как подвешенная под потолком курильница. Оказывается, солнце уже давно скрылось под землею; началась ночь.
— Иди к себе, — велел Железный господин, — и до утра никому не открывай дверей.
Я торопливо поклонился и выбежал прочь, оставив его наедине с темнотой.
***
Три года прошло с той поры. Я больше не чувствовал себя пленником Когтя: мне позволено было покидать дворец, когда захочу, и идти, куда вздумается. Только два правила следовало соблюдать неукоснительно: молчать о том, что происходит наверху, и никогда не снимать с шеи маску Гаруды. Впрочем, я уже привык к ней, как привык когда-то к обуви или чистке зубов. В тяжести лакированного
Большую часть времени, пока я был внизу, я проводил в беленых домах из плоского кирпича, облепивших подножие Стены, как грибы-вешенки — ствол поваленного дерева. В них размещали переселенцев, стекавшихся в Бьяру со всех концов страны, а потому здесь плодились заразы, обычные при большом скоплении народу, — из тех, что передаются с дыханием или через телесные жидкости. Бывал я и на стоянках рогпа; те селились отдельно, подальше от города, среди заснеженных полей и обледеневших скал. Кочевники не доверяли «кланяющимся земле» (так они звали оседлый народ), но, узнав, что моя мать тоже из рогпа, обычно смягчались и позволяли войти в свои жилища из грубого войлока, полные дыма и кусачих насекомых. Рогпа сильнее всех пострадали от наступающего холода: их многотысячные стада растаяли, как соль под дождем, — от голода, от болезней, от нападений грифов и снежных львов. Только две-три запаршивевшие овцы да як с обломанными рогами бродили теперь между шатров, уныло ковыряя наст копытами. Женщины давно уже выменяли серебряные украшения и бусины дзи на цампу; мужчины неделями не брали в рот ничего, кроме чанга; дети кашляли так, что в ушах звенело. Про отмороженные хвосты и пальцы и вовсе молчу — им я сбился со счета! Скоро я научился обращаться с пилами и тесаками не хуже заправского мясника. Увы, чаще, чем ставить прижигания и делать припарки, мне приходилось рубить лапы, покрытые сиреневыми пятнами гниения!
В конце концов я последовал совету Железного господина и нашел трех помощников. Первым стал Сален, сын шена, — рыжий, как ржавчина, и острый на язык. Его не приняли в Перстень, а потому бедняга при каждом удобном случае поносил колдовское ремесло последними словами. И все же он унаследовал от отца кое-какие способности; по крайней мере, никто лучше Салена не мог установить причину недуга, как бы глубоко она ни скрывалась в душе или теле больного. Второй помощницей стала девушка, назвавшаяся Рыбой. Мрачная и тихая, она никогда не рассказывала, откуда пришла в Бьяру, зачем и почему на ее выбритом лбу багровеют бугристые шрамы, складывающиеся в круглый знак шанкха; да я и не допытывался. Память Рыбы была цепкой, будто челюсти крокодила: она могла без запинки перечислить свойства тридцати сотен растений, указать расположение каждой кости и сухожилия и пальцами отмеряла щепотки порошков и солей точнее, чем иные лекари — самыми тонкими весами. Третий, Пава, был из зажиточных горожан. Он не отличался особым умом или редкими талантами, но зато был старателен, и, главное, ему всегда сопутствовала удача — знак многих заслуг, накопленных в прошлых жизнях. Жалованья своим помощникам я выдавал три танкга в месяц, половину медью, половину серебром. Думаю, лечи они знать от насморка или потчуй богачей настойками на оленьих рогах, заработали бы больше; но моими помощниками двигала не корысть. Сален хотел доказать, что сам на что-то годится; Рыба выполняла заветы своего учения… Ну а Пава, наверно, просто хотел помочь тем, кому в жизни повезло меньше.
Но даже несмотря на наилучшие намерения, эта троица нередко ссорилась. Начинал обычно Сален, для которого медленный и простодушный Пава был как мелкая рыбешка для зубастой макары. Когда тот возился с лекарствами, подмешивая мед в особо горькие порошки, Сален как бы невзначай ронял:
— Неужто ты все еще используешь мед для подслащения пилюль? Все давно уже добавляют в них вытяжку из аира!
Тут Пава, вывалив от волнения язык и тяжело дыша, начинал перебирать в своей не слишком обширной памяти все, что знал о болотной траве, а затем неуверенно лепетал:
— Но аир же горький…
— Сам по себе, конечно! Но когда влажная горечь травы соединяется с сухой горечью порошков, то они производят мягкий, удивительно приятный вкус. Да ты сам попробуй, — пел Сален, капая едчайшую жидкость на катышек лекарства, который Пава неуверенно мял в лапах, а потом тянул в рот. Тут в дело обычно вмешивалась Рыба. Между нею и сыном шена мгновенно вспыхивала перебранка.
— Госпожа Рыба, не зови господина Салена злодеем! Я знаю, у него очень доброе сердце, и он никогда не обманул бы меня намеренно.
— Утверждать, что аир сладок на вкус, могут только вруны или дураки.
— Выходит, господин Сален дурак, — смиренно отвечал Пава и одаривал товарищей примиряющей улыбкой. Рыба ядовито смеялась, а Сален, бормоча под нос про простоту, которая хуже воровства, наконец бросал разговоры и брался за дело.
Стоит еще сказать, что по приказу Железного господина Нехбет открыла мне двери во дворец князя и распахнула кладовые. Чего там только не было! Я увидел сундуки из панцирей огромных черепах, доверху наполненные золотыми и серебряными монетами, украшениями и самородками, скрюченными, как замерзшие в снегу мыши; чаши из цельных опалов, огненных и молочных; бусы из бирюзы, янтаря и коралла; кувшины, в которых вместо молока и вина мерцали жемчуга и рубины; блюда изумрудов, крупных, как голубиные яйца, и тарелки самоцветов вайдурья; отрезы парчи и пестрого шелка; раковины с благовониями, запечатанные смолой и белым воском. Я повстречал придворных, у которых к хвостам были привязаны колокольчики — и чем ближе оми к князю, тем больше, так что иные звенели при ходьбе как целое стадо коз! Попадались мне и охранники с павлиньими перьями на шлемах, тайком нюхавшие толченую кору, и служанки с умащенными маслом гривами, подмигивающие мне из-под приподнятых рукавов.
Но как бы ни были удивительны сокровища князя, еще лучше были теплицы — обильные, горячие, как полный еды живот. Там даже посреди зимы жужжали насекомые и пели длиннохвостые птицы; в густом и влажном воздухе плыл пыльный запах цветущих пасленов, ядреного чеснока и персиков, забродивших от переполнившей их сладости. Там черная жирная земля едва проглядывала из-под листьев кустарников — то гладких, то покрытых буграми наподобие крокодильей кожи, то обросших седыми волосками. Там лапы то и дело спотыкались о нежно-зеленые кабачки или желтые, как воск, тыквы; а по сеткам, натянутым от пола до потолка, вился усатый виноград. А в затемненных уголках слуги врыли в землю огромные, бурые от времени яйца с отрубленными макушками, из которых вырастали совсем диковинные штуки: вьющиеся растения с чешуйчатыми стеблями и плодами, похожими на змеиные головы; розовые бутоны, смыкавшиеся наподобие львиной пасти, когда на них садилась усталая мушка; ягоды, похожие на глаза, с бледной, водянистой мякотью и черными завязями-зрачками; прозрачные грибы и синие лишайники, усеянные лопающимися от прикосновения коробочками спор… Да! В теплицах было много добра.
Все эти диковины можно было использовать при создании лекарств, хотя за каждый срезанный стебель, за каждый сорванный плод я должен был отчитаться перед Нехбет. Признаюсь, сначала это казалось мне глупой скаредностью, но со временем я понял: князья ужасно не любили, когда кто-то лез им в карманы, пускай и сами боги! Только полная уверенность в том, что все до последней травинки идет в дело, заставляла их обуздать жадность. Тут Нехбет была непогрешима: никогда она не соблазнялась ни блестящим камнем, ни грудой монет… Да и что проку от них в небесах? И мне следовало быть таким же!
И вот однажды, набрав две полные корзины и заплечный короб всякого сырья, я пришел к Нехбет на поклон. Когда она спускалась для работы во дворец, то обычно занимала небольшие покои в западном крыле, без окон, со стенами, наглухо обитыми темно-малиновым шелком. Внутрь вели двойные двери: первые створки, из обитого медью дерева, охранялись княжескими воинами, а у вторых, из одной только раскрашенной бумаги, похрапывали двое старых, седых шенов. Дальше никому, кроме меня, заглядывать не позволялось: просителям, явившимся к главному казначею богов, приходилось обращать свои речи или к сонным сторожам, или к нарисованным тушью журавлям и соснам.
Такие странные порядки были заведены потому, что Нехбет, работая, снимала маску; и сейчас та лежала рядом с нею на полу, затерявшись в складках длинного платья. Из-за розовой краски, изображающей голую кожу грифа, личина казалась покрыта густым румянцем, но настоящее лицо богини было бледно и озабоченно. Она закусила губу так сильно, что выступила капелька крови. Причина беспокойства Нехбет явно крылась в разложенных перед нею свитках и таблицах; но в чем именно?
— Что-то не так? — спросил я, ставя корзины на пол и сбрасывая тяжелый короб с плеч. Из-под крышки пахнуло едким, горьким духом свежесорванной травы.