Три Нити
Шрифт:
Я опустил глаза, пряча подступающие слезы.
— Шаи не заслужил такого — и я хочу, чтобы его убийц схватили! Но я не верю в вину шанкха, и есть боги, согласные со мной. Они хотят выяснить правду о случившемся. Однако делать это следует не в открытую, а тайно: кто бы ни был убийцей, пусть считает, что вся тяжесть его греха пала на других, что он сам в безопасности… Вот только для этого потребуется помощь шенов. Потому-то меня и попросили обратиться к тому из слуг Перстня, которому я доверяю. И я обращаюсь к тебе, Чеу Ленца: помоги доказать, что шанкха здесь ни при чем, и тогда Железный господин еще может передумать!
— Передумать… Не будь наивным, Нуму.
— Я не такой уж дурак и не надеюсь, что он усовестится. Нет; скорее горы пустятся
— Закона?.. — переспросил Ишо, удивленно поднимая мохнатые брови.
— Да. Закона, который он сам себе установил и следует ему неукоснительно. Не зря же его тайное имя — Нефермаат: совершенная истина или совершенный закон, — сказал я на меду нечер. Толстяк вздрогнул и, испуганно оглядываясь, прошептал:
— И что же гласит этот «закон»?..
— Очень просто: вред не должен превышать пользу. Ты сам знаешь, если ему предложат спасти десять жизней ценой девяти, или даже тысячу и одну — ценой тысячи, он согласится, не задумываясь. Но чтобы поступить наоборот, чтобы ради одного жертвовать тысячами, Железному господину нужны веские причины.
— Может, и так. Но что с того?
— А то, что сейчас он думает казнью шанкха достичь двух целей: покарать убийц лха и получить нужное ему… «лекарство». И эта двойная польза оправдывает двойной вред. Но если мы докажем, что шанкха непричастны к гибели Шаи, он уже не сможет казнить без разбора; ему придется пересмотреть свое решение.
— Ты же понимаешь, что он все равно потребует жертвы?
— Да. Но надеюсь, что она не будет такой огромной… такой страшной.
— А! Так ты тоже готов взвешивать добро и зло? И покупать одни жизни ценой других? Вижу, кое-чему ты научился у богов.
— А что еще остается? — раздраженно огрызнулся я. — Так спасется хоть кто-то! Поэтому не упрекай меня, Ишо. Лучше ответь — ты поможешь?
Почжут молчал, ковыряя когтем трещину на оконной раме, пока кусок старого, темного лака не отслоился от дерева и не упал ему под лапы. Глядя на открывшееся пятно краски, ярко-красное, как расчесанная болячка, он пробормотал невпопад:
— Знаешь, когда мы учились здесь вместе с Луньеном, я всегда восхищался им… и при том терпеть не мог. Мало того, что в искусстве колдовства он обошел меня и стал любимчиком Эрлика! Гаденыш не боялся ничего на свете, а я… я всегда был медлительным и осторожным, как черепаха, готовая в любую секунду спрятать голову в панцирь.
И Перстень в достатке поставлял мне причины для страха! Колдовство — то еще ремесло, Нуму. Духи, проклятья, виденья — все это не способствует душевному равновесию… Но больше всего меня пугал обряд посвящения, которым отмечалось окончание ученичества. И по сей день он проводится на седьмой год после того, как щенок попадает в Перстень. Говорят, в незапамятную старину, когда весь Бьяру умещался в стенах этого дзонга, ученикам, чтобы доказать свою зрелость, следовало принести кровавые дары — отрезать мизинец, или ухо, или хвост, чтобы по увечьям в них отличали мужчин. Однако со временем нравы смягчились. Посвящение стало праздником, на котором старые шены, шамкая беззубыми челюстями, задавали ученикам вопросы — всегда одни и те же: «Кто царит над Лу, Цен и Лха? Что осветит путь, если погаснут и солнце, и луна, и звезды? Где спрятано то, что нельзя найти?», а ученики отвечали, всегда одинаково, клялись в вечной верности богам, срезали пучок волос с гривы — слабое подобие прежних жертв! — замешивали их в красное тесто, лепили из него торма и ставили на алтари. А после был пир, где чанг лился рекою и на вертелах жарились жирные бараны… Вот только Ун-Нефер, став Железным господином, изменил этот миролюбивый обычай. Он хотел, чтобы шены сравнялись с белыми женщинами
— И что же? Он вернул старые порядки? — спросил я, невольно разглядывая лапы Ишо — вроде все пальцы были на месте… Да и хвост покачивался за спиною, пышный и рыжий, как у лисы.
— И да, и нет. Обряд стал тайной; те, кто прошел его, молчали. Но им и не нужно было говорить, чтобы вселить в меня ужас. Хватало и того, что в живых из десятка учеников оставался один, а в здравом уме — и того меньше… Да, шены тогда были тем еще сбродом! Железному господину пришлось отсеивать слабых от сильных, как плевелы от зерен. Правда, в своем милосердии он давал ученикам выбор: отказаться от испытания и покинуть Перстень несолоно хлебавши. Многие так и поступили; иные решили встретиться с неведомым.
Время испытания приближалось — мы с Луньеном, как погодки, должны были проходить его одновременно. Вот только в Краке никто не сомневался, а я… Я жил как в аду. То и дело сердце начинало беспричинно биться, будто жук в кулаке; казалось, что легкие отказываются вбирать воздух. В глазах чернело; задыхаясь и дрожа, я забивался в какой-нибудь угол и так умирал заранее, десятки раз вместо одного. Часто, часто я глядел на южное небо и думал, что пора распрощаться с Перстнем и бежать прочь! Стать горшечником, или пастухом, или простым землепашцем, запрягающим яков в скрипучий плуг… Но каждый раз что-то останавливало меня: может, честолюбие, а может, и неистребимая жажда узнать, что будет дальше. Ведь тайна подобна темноте, Нуму — она и пугает нас, и влечет.
Вот это-то все я и вывалил Краке где-то за неделю до посвящения, то потрясая кулаками и проклиная трусливое нутро, то рыдая от жалости к себе. Луньен молча слушал, лупая рыбьими глазами. Наконец, когда я уже охрип и обессилел, он сказал:
— Я не знаю, как Эрлик будет испытывать нас. Но я знаю средство, которое поможет вытерпеть что угодно.
Я замер, навострив уши. Крака, понизив голос, зашептал:
— Однажды Железный господин взял меня в горы и показал растущие там цветы — желтые, с пушистым венчиком и сухими лепестками. Они чем-то похожи на бессмертник, только стебель толще и темнее; если его надломить, выступит прозрачный сок. Из этих цветов Палден Лхамо готовит тайное снадобье. Стоит лизнуть его, и тело не будет чувствовать боли; а если съесть немного — ее не почувствует и душа. Найди эти цветы и перед испытанием проглоти один лепесток; этого должно хватить.
Благодарный за совет, я отправился в указанное Кракой место и довольно скоро наткнулся на неприметные желтые соцветия. Сорвав один-единственный бутон, я вернулся в Перстень и стал ждать посвящения. Накануне меня снова обуял страх сильнее прежнего. Я вспоминал все молитвы на свете и думал, что после обряда уже ничего никогда не испугаюсь…
Ишо поднял ладонь, закрываясь растопыренными пальцами, будто маской.
— Я ошибался. Теперь я боюсь гораздо больше и даже не могу молиться — потому что некому. А ты приходишь и просишь нарушить приказ Эрлика.
— Нет! Только помочь переубедить его! — возразил я, но почжут вяло отмахнулся. Его пухлая морда обвисла, как растянувшаяся от носки чуба; хвост прижался к штанинам. О чем бы он ни думал, что бы ни вспоминал, это причиняло Ишо неподдельную боль. Чтобы отвлечь его, я спросил:
— Что же ты сделал тогда?
— Я проглотил лепесток, как советовал Луньен; а потом и второй, и третий. Конечности быстро похолодели. Странное онемение захватило грудь и перебралось на шею; мне показалось, что я не могу больше глотать, притом что язык грозился вот-вот провалиться внутрь горла. Тогда я зажал кончик зубами — крепко, до крови. С минуту чудилось, что я разваливаюсь на части, как гнилой, перезрелый плод; а потом на меня опустился блаженный покой. Чуть спотыкаясь (что, впрочем, можно было списать на бессонницу — ведь обряд совершался глубокой ночью), я с другими учениками-погодками отправился в подземную залу, под этой самой гомпой. Крака подошел, чтобы приободрить меня, но я даже не помню, что ответил ему.