Три Нити
Шрифт:
А больше я ни о чем подумать не успел, потому что коридор закончился.
***
К Железному господину я постучался как полагается и зашел на своих двоих, даже не забыв почтительно высунуть язык. В отличие от покоев Палден Лхамо, погруженных в красноватый полумрак, опочивальню Эрлика заливал яркий, по-зимнему холодный свет. В его лучах можно было пересчитать каждую пылинку в воздухе и каждую крупинку в стоявшем на столе блюде с белым песком (я вспомнил, что таким присыпают чернила, чтобы быстрее сохли) — вот только самого бога нигде не было видно.
Не зная, что делать дальше, я принялся озираться по сторонам. Все предметы находились на тех
А еще я заприметил в дальнем углу, за стеклом, чешуйчатый доспех — совсем как тот, что носила Палден Лхамо. Только этот был еще с перчатками и шлемом, на забрале которого блестели темно-красные ястребиные глаза. К подбородку он удлинялся и загибался внутрь, так что со стороны и впрямь походил на птичью голову с опущенным клювом. На нагруднике слева, повыше сердца, поблескивали окрашенные золотом знаки, — наверное, имя хозяина. Прищурившись, я сумел различить их. Вот маленький знак — не то лютня, не то сердце и дыхательный канал, который Сиа именовал трахеей, — это корень «нефер»; серп, срезающий неведомую загогулину, — слог «маа» и полукруглый хлебец — окончание «т». Нефермаат! Ну, конечно; мог бы и сам догадаться. Правда, непонятно, чей же доспех тогда носит Палден Лхамо?..
Но я не смог поразмыслить над этим, безусловно, важным вопросом, потому что мое внимание привлекла еще одна непонятная штука: к самому окну кто-то придвинул то ли каменный, то ли деревянный столб высотой в шесть-семь локтей. В свете дня он казался совершенно черным и блестящим, как кусок угля, — и ужасно тяжелым. Не знаю, почему, — может, из-за движения нагретого солнцем воздуха? — но казалось, будто пол под ним прогибается и все предметы клонятся к нему, грозясь вот-вот повалиться на бок. Чем дольше я вглядывался в этот странный предмет, тем сильнее становился этот морок… и внушаемая им тревога. Сердце забилось быстрее; в ушах зашумело от прилившей крови — совсем как при приближении к Бьяру или к старым чортенам на берегу Бьяцо, когда каждый шаг пригибает идущего все ниже к земле! Может, это и был один из таких чортенов, только поменьше? Но кому понадобилось тащить его внутрь Когтя?
Только я двинулся вперед, ведомый любопытством, как вдруг столб зашевелился, разворачиваясь! От его боков отделились вороньи крылья… Нет, не крылья, длинные рукава из черной ткани. Из-под распущенных волос выступило белое лицо: светящиеся глаза смотрели прямо на меня; рот приоткрылся, будто готовясь проглотить наглеца.
— А, ты принес мою накидку! Вовремя, — сказал лха, и наваждение тут же рассеялось. Я узнал Железного господина, хотя с ночи перед Цамом, когда я бодрствовал у его постели, он сильно изменился. Тогда Эрлик казался мне стариком ну разве чуть младше Сиа, усталым и больным. Теперь он также лишился примет возраста, как и Палден Лхамо: спина выпрямилась, морщины на высоком лбу и у губ разгладились, на ладонях и шее не проступали уже зеленоватые сосуды. Даже голос
— Ааыы… — только и ответил я.
— Вот спасибо, — вздохнул Железный господин, вынул накидку из моих лап и придирчиво осмотрел работу Камалы — даже поскреб плоским когтем стежки на боковых швах, — а затем достал из складок платья толстую иглу из желтоватой кости, подозрительно темную посередине, и прицепил ее к подкладке так, чтобы легла ровно между лопаток. Только после этого он накинул обновку на плечи, повесил на пояс скрученный кольцами аркан, короткую булаву и металлический диск на резной ручке, а на левое запястье намотал четки с шипастыми бусинами. Закончив эти сборы, Эрлик пристально осмотрел себя в зеркало, устроенное в стене у входа, и в этом поступке, в отличие от прочих таинственных приготовлений, было столько обычного, земного и всякому понятного самодовольства, что я невольно усмехнулся.
— Что, уже и порадоваться нельзя?.. — поморщился Железный господин, заметив мою непочтительность.
— Конечно можно! — горячо поддержал я — отчасти из-за искреннего согласия, но еще и потому, что не хотел превратиться в кучку пепла, или лягушку, или что похуже. — А то если еще не пить чанг и не есть мяса, совсем ничего хорошего в жизни не остается. Чанг-то ладно, а вот без мяса я бы точно не смог!
— Смог бы, если бы видел, как вокруг каждого куска шевелится обрубок души. Вокруг растений, впрочем, тоже.
— Фее, шевелится! — меня аж передернуло. Я слыхал, что на юге, в краях рыбаков, принято высасывать сырое содержимое ракушек и глотать живых осьминогов. Но чтобы каждый кусок баранины или стручок гороха извивался на тарелке? Это уж слишком! — А что же есть тогда?
Эрлик пальцем поманил меня к столу и вытянул из маленького ящичка тонкую, как бумага, пластинку. Выглядела она не слишком съедобно — черная с прозеленью, гладкая и без запаха, — но я все же взялся за край и откусил немного. На вкус странный хлебец был точь-в-точь сухая трава, разве что чуть солоноватый.
— Это те — особая еда для долгих полетов. Она не портится, не занимает много места, и в ней есть все, необходимое для жизни. Предполагалось, что ею мы и будем питаться в пути до Тубан и обратно. Но, поскольку большинство на корабле предпочитает… местную кухню, запасов осталось много: хватит еще на сотню лет.
— А у этих те нет души? Ничего вокруг не шевелится?
— Душа, к сожалению, есть у всего, — Железный господин криво усмехнулся и махнул куда-то вбок, намекая не то на души письменного стола и табуретки, не то на общее устройство мироздания. — Но эту хотя бы перемололи до полной неузнаваемости.
— Даа… — протянул я, крутя в лапах хрупкую пластинку; от проглоченного кусочка появилось чувство сытости, но уж точно не радости! — Грустно, что нормальная еда кажется гадкой. Сочувствую.
— Спасибо, — серьезно кивнул Эрлик и, склонив голову, будто высматривающая лягушек цапля, стал ловко переплетать свесившиеся почти до пола волосы. Сиа как-то рассказал мне, что, в отличие от вепвавет, у ремет гривы могут расти бесконечно: полагаю, этот дар был ниспослан им в утешение за общую лысоватость. Однако ж большинство обитателей Когтя стриглось коротко, не давая мне повода для зависти… А вот сейчас оставалось только закусить губу и тихо страдать. Чтобы не мучиться дурными мыслями, я почел за лучшее продолжить разговор: