Три письма и тетрадь
Шрифт:
Тётя Света опять запричитала. А я хоть и не понимал её трагического отношения к их семейным событиям, сочувственно кивал головой, в качестве моральной поддержки. Наконец, тётка успокоилась.
— Светлана Алексеевна, — я решил поделиться своими мыслями, — вы сами говорили, что если бы брат остался в Москве, они бы не бедствовали.
— Да он вообще мог не работать, — подтвердила тётка. — писал бы себе… чего он там писал.
— То есть, над чем-то он всё-таки работал. Вы откуда знаете, что то, чем он занимался не имеет никакого значения. Сейчас даже к тем, кого считали
— Молодец! — хлопнула меня по коленке тётя Света. — Ну, конечно!
Правда, поняла меня тётка по-своему. Она тут же включила свою московскую деловитость:
— Вот, что значит свежий взгляд. Да сейчас любую дрянь, любой бред можно продать. Да с биографией поработать. Он же в полном смысле слова — жертва тоталитарной системы. В этом что-то есть. Займись-ка этим, разузнай, что он там наворотил. Я в долгу не останусь. С Верой только поосторожнее. Это она на вид простовата, а на деле — она нас всех на три головы выше. А поможешь её в Москву вернуть, я отблагодарю. Возможности у меня есть, не сомневайся.
С тётей Светой мы простились по-дружески. Я был чертовски доволен собой. Как здорово мне удалось провести разговор с тётей Светой. Я узнал все её планы, а своих намерений я ей не выдал. Мне было приятно, что закончили мы с ней разговор как единомышленники.
Я пошёл не в квартиру, а спустился в котельную. Во время поминок все двери были настежь; надо было восстановить температурный режим. И конечно, надо было обдумать тёткины предложения. В искренности тёти Светы я не сомневался. Она действительно любила свою племянницу и хотела ей помочь. Если бы я почувствовал подвох, наш разговор не состоялся бы. У тёти Светы был один железобетонный довод: в Москве жизнь у Веры сложится благополучнее, чем здесь. Я был бы эгоистом, если бы стал этому препятствовать. Эта мысль была мне особенно приятна. Оказывается, я могу думать об интересах другого человека, а не только о своих. Конечно, я себе так врал.
Почему я не мог просто оставить Веру, как спокойно оставлял многих до неё? Может показаться, что я сам выдумал эту проблему, но это не так. Была какая-то сила, которая всякий раз уводила меня от разрыва с ней. И почему, интересно, мне было так важно, чтобы наше расставание выглядело максимально естественным? В то время я не мог себе это объяснить. Причём, я знал точно, что если бы я сообщил Вере о том, что прерываю с ней отношения, всё прошло бы тихо. Я бы не увидел истерик, не услышал бы в свой адрес проклятия с пожеланиями мучительной смерти. Она не удерживала бы меня слезами или угрозами что-нибудь с собой сделать. Не стала бы воздействовать на меня через моих друзей. Мне можно было бы просто не приходить. Но с Верой я этого не мог.
Я поднялся в квартиру. Вера в кресле читала книгу. Она взглянула на меня:
— Что с тобой?
Вполне возможно, что мои думы о предстоящем расставании отразились на моём лице. У меня, в самом деле, было муторно на душе. От недавнего самодовольства и след простыл. Ещё несколько минут назад договор с тёткой казался мне пактом о гуманизме, а сейчас я уже так не думал. Но не мог же я ей всё рассказать.
—
— О чем вы с ней так долго говорили?
— Ну как о чём? О чём мне могла сказать твоя родная тётя. Стандартный набор предупреждений: обидишь Веру — голову оторву. Но мне такие угрозы не в новинку. Сегодня слышал много раз от твоих соседей. В общем, теперь, сама понимаешь, по лезвию хожу.
— Врушка ты!
— Как скажешь. Мне теперь с тобой спорить опасно. Голова у меня всего одна, а желающих её оторвать много.
— Ты просто мастер уходить от ответа. Но я и так знаю, что тебе говорила тётя Света.
— Подслушивала? Как некрасиво.
— Она тебе рассказывала про родителей, про нашу никудышную жизнь и про то, что меня надо переселить в Москву.
— Ты что, правда подслушивала? — я постарался задать этот вопрос как можно комичнее, чтобы не дать ей понять насколько она попала в цель.
— Нет, я выучила. Просто тётя Света всегда говорит одно и то же, когда к нам приезжает.
— Она на твоего отца, кажется, очень сердита.
— Да, не может понять, что он оставил карьеру и Москву.
— А ради чего он оставил карьеру и Москву, что даже такая неглупая женщина как тётя Света не может этого понять. Она же вашу семью чуть не в сектанты записала.
Вера улыбнулась; для неё запись тёткой её семьи в сектанты была не в новинку. Она посмотрела на меня, как бы решая, готов ли я сам понять то, что не смогла понять тётка.
— Это нужно было отцу для работы, — сказала Вера. — Мама сама из Владимира. Вот они сюда и приехали, чтобы им никто не мешал работать.
— А чем он таким занимался?
Вера задумалась, что ответить. Она вышла из комнаты и вернулась с папками бумаг. Она положила их на столик возле кресла.
— Если будет желание, можешь посмотреть, — улыбнулась Вера. — А я спать. Я сегодня буду спать в комнате родителей.
Вот это совпадение, подумал я. Только я начал обдумывать, как мне осторожнее подобраться к отцовским бумагам, а они сами в руки пришли. Посмотрим, что из этого может заинтересовать тётю Свету. Вспомнив тётку, я сразу вспомнил и о бутылке итальянского вина. Я спросил Веру:
— А ты, случайно, не допила тёти Светино вино? Его же нельзя оставлять. Боюсь прокиснет, начнёт выделять яд. Мы же не знаем всех его свойств. Не будем рисковать, давай я допью.
— Какое примитивное вымогательство, — непонятно улыбнулась Вера.
— Погоди, уж не думаешь ли ты, что я заурядный алкоголик?
— Нет, — ответила она, — очень незаурядный.
Вера принесла бутылку. Вина в ней оставалось меньше трети. Я настроился смаковать каждый глоток. Когда Вера ушла, я первым делом открыл бутылку. Я очень хотел угадать, что за травы использовал чёртов итальянский аристократ в приготовлении этого чудесного вина. Мне казалось, что некоторые оттенки мне знакомы и что-то я всё-таки сумею отгадать. Про отцовские бумаги, которые принесла Вера, я вспомнил только тогда, когда в бутылке не осталось ни капли. Вот, что значит они легко мне достались. Я слишком расслабился.