Три письма и тетрадь
Шрифт:
Первым я достал из папки двадцатистраничный документ напечатанный на машинке и прошитый белой ниткой. Я быстро пробежал его и наткнулся на несколько научных терминов. Этот документ я решил отложить сразу. Не хватало мне ещё, на ночь глядя, забивать себе голову разными учёными словами. Затем я просмотрел листы, которые лежали вразнобой. Некоторые уже пожелтели от времени, и написанное на них было еле различимо. Я больше потратил сил, чтобы разобрать текст, чем вникнуть в содержание. К почерку вроде претензий не было. Он точно не был таким причудливым, как, скажем, записи терапевта в моей медицинской карте. Тут я и пробовать бы не стал. Но к любому почерку я должен сначала привыкнуть, а я уже не хотел тратить на это
Я разделся, сходил под душ и собирался лечь спать. Перед сном я решил заглянуть в папку, которую я отложил на потом. Там были фотографии. После разговоров с тётей Светой, я готовился к тому, что увижу унылые и скучные лица затворников. Здесь я ошибся. Надо добавить, я приятно ошибся. Я увидел счастливых и жизнерадостных людей. Их жизнелюбие было настоящим, а не фальшивым. Даже на редких снимках для официальных документов, Константин и Надежда выглядели, как подростки, которых чудом удалось отвлечь от игры и уговорить принять серьёзный вид. На большинстве кадров были Верины родители: на природе, на улицах города, в компании друзей и бытовых ситуациях. Отец Веры более походил на весёлого и благородного предводителя пиратов, чем на учёного. Представить его идущим на абордаж вице-губернаторского фрегата, с целью поживиться казённым золотом, мне было легче, чем представить его в тиши кабинета или в лаборатории. После слов тёти Светы, что Надежду ждали на телевидении, я ожидал увидеть на фотографиях ослепительную красавицу. На деле же, у неё оказалось самое обыкновенное лицо, без намёка на избранность. Но, может я и ошибался. Ведь судя по кадрам, многие смотрели на неё с восхищением. Я нашёл несколько снимков с тётей Светой. Она, кажется, единственная, кто заботилась о том, как она будет выглядеть на фото. Ещё были снимки с соседями на общих праздниках. Почти всех я видел на сегодняшних поминках.
Я закончил возиться с фотографиями далеко заполночь. Я невольно проникся симпатией к семье Веры. Людей, которые наполнены настоящим, а не мещанским счастьем, я не могу не уважать. Я увидел людей с по-настоящему интересной судьбой. Какой же я был дурак, что упорно избегал разговоров с Верой о её семье. Я сочинял небылицы из жизни незнакомых людей, забираясь в их пустые квартиры, а рядом всегда была настоящая история жизни. Я даже собирался разбудить Веру, чтобы поговорить с ней, но удержался. Я думаю, что это сработала защита. Я должен был сохранить незримую дистанцию с Верой, чтобы не стать до конца «её». Особенно теперь, когда я уже знал примерную дату нашего с ней расставания. Учиться ей оставалось чуть больше года. А это немало.
На следующий день, напомню тебе, что это было Восьмое марта, рано утром, я тихо выскользнул из дома. Я постарался не разбудить Веру. Я просто не знал, что я мог бы ей сказать. С одной стороны, — ну, да — это был женский праздник, а с другой стороны — день траура, для неё. Дурацкая ситуация. Я не хотел её обманывать и притворяться, стараясь показаться лучше, чем я есть, или невольно обидеть её чем-нибудь. Только не в этот день. В любой другой день, — пожалуйста, — я и обижал её, и обманывал без малейших угрызений совести.
Первым делом, я отправился купить букет цветов для мамы на Центральный рынок. Я уже присмотрел гвоздики у колоритного южанина в меховой кепке с выдающимся козырьком, как вдруг услышал за спиной:
— Не торопись, Дедушка.
Я оглянулся. Рядом стояли Штольц и Егор. Они подхватили меня под руки с двух сторон и потянули мимо цветочного ряда до поворота, где начинались мясные прилавки. На одном из прилавков, рядом с кусками рубленой говядины стояли два оцинкованных ведра с тюльпанами. А над тюльпанами выглядывала голова продавца.
— Вот он, дорогой, — обрадовался Штольц.
— А, приятель! Проклятый жид, любезный Соломон! — продекламировал Егор цитату из «Скупого рыцаря».
Продавец
Иларион заслужил свою кличку за сходство с персонажем из «Скупого рыцаря». У него была душа ростовщика. Он из всего старался получить денежную выгоду. Целью его жизни был — «навар». Он спекулировал и в техникуме, и за его пределами. Такая напряжённая деятельность отразилась на его натуре. С теми, кто нуждался в его коммерческих услугах, Соломон иногда забывался и вел себя чересчур надменно. Многим это не нравилось, и Соломон получал лёгкие физические увечья и, частенько, потерю прибыли. Перед человеком, который в сообществе спекулянтов, стоял в иерархии выше, Соломон всегда лебезил и регулярно получал моральные унижения. Один раз Штольц стал свидетелем таких унижений Соломона перед сигаретным барыгой. Поскольку Штольц не знал, что на все унижения Соломон идёт добровольно, он собирался вступиться за Соломона и навалять барыге. Но Соломон отвёл Штольца в сторону и умолял его не вмешиваться и не рассказывать в техникуме о его пресмыкательстве. После этой просьбы Соломон с самым жалким видом сунул, в качестве взятки за молчание, блок «Мальборо». Штольц пообещал. Кроме нас с Егором, об этой унизительной странице жизни Соломона никто не знал.
Соломон приветствовал нас довольно бодро и, кажется, был действительно рад нас видеть. До того момента, когда догадался, что Штольц привёл нас к нему неспроста.
— Отличные тюльпанчики, Иларион, — начал Штольц, — как бизнес?
— Только выставил, — ответил Соломон настороженно.
— Я к тебе по делу, — продолжил Штольц. — Я на мели, не очень глубокой, а у этих голозадых, — он показал в нашу сторону, — хер, душа и ни шиша. Поэтому у меня к тебе меркантильный вопрос. Позарез нужны цветочки. Сколько ты возьмёшь за букетик из трёх тюльпанчиков? Мне бесплатно не надо, я не нищий.
Соломон задумался, напряжённо, при этом, улыбаясь. Я думаю, он размышлял в тот момент, имеет ли Штольц то же влияние на него, что имел в техникуме.
— Ну, Илариончик, говори цену, чтобы эти мерзавцы ушли отсюда посрамлённые.
— Рубль найдёшь?
— Рубль за букет из трёх цветов? — изумился Штольц. — Идёт, по рукам. Слышали, бродяги?
Штольц с Соломоном пожали руки. Соломон немного недовольно начал собирать букет. Он замотал три тюльпана в слюду и перевязал их красной капроновой ниткой. Ему не терпелось отвязаться от нас. Мы мешали протиснуться к его прилавку потенциальным покупателям.
— А вы говорили: Соломон — жлоб, — стыдил нас Штольц. — Теперь сами видите — золотая душа.
Соломон протянул Штольцу букет и протянул руку, чтобы забрать оговоренный рубль.
— По-моему неплохо, — сказал Штольц, любуясь на букет. Он полез в карман, достал оттуда червонец и со шлепком впечатал его в раскрытую ладонь Соломона: — Мне девять штук, пожалуйста.
Для нас с Егором, это стало сюрпризом, как и для Соломона. Хотя, что тут сравнивать. Соломон перестал дышать и покрылся бледными пятнами. Когда он снова мог говорить, он начал недовольно бурчать, объясняя Штольцу, что не может позволить себе такой благотворительности, что на рынке есть свои законы, что он не это имел ввиду, когда назвал цену.