Три поколения

Пермитин Ефим Николаевич

В этот момент Никодим, вооруженный с ног до головы, на огромном, грудастом, мохноногом жеребце с волнистой гривой, спадавшей с толстой шеи коня чуть не до копыт, романтически настроенному Алеше напомнил центрального всадника со знаменитой картины Васнецова.

Алеша повернул голову по направлению взгляда Никодима. Из-за выступа утеса ехали двое вооруженных. Один — в дубленом полушубке, широкий, бородатый, огненно-рыжий. Другой — маленький, щупленький, в рваном, заплатанном зипунишке. Молодой был крив на левый глаз,

почему казалось, что он прицеливается…

Настасья Фетисовна тронула коня.

Молодой крикнул:

— Стой! Кто такие?..

Но бородатый рыжан ткнул его кулаком в бок:

— Не видишь, рябое чучело! Настасья Фетисовна с ребятенками…

Кривой, на редкость некрасивый парень засмеялся:

— Бесштанное подкрепление прибыло. Ну, держись, гады, теперь мы вас даванем!..

Настасья Фетисовна поздоровалась с партизанами за руку.

Алеша нахмурился и отъехал в сторону.

Никодим рысью подогнал гулко ёкающего селезенкой тяжелого жеребца.

— Дядя Потап! Васька! Сокур! Корявый да рябой — на базаре дорогой!.. — обрадовался он однодеревенцам.

— Мать честная! Да зверя-то, зверя-то вы откуда?.. Ой, лобаст! Ой, мишенька!.. — только теперь рассмотрел кривой парень пестуна и попробовал подъехать к Бобошке, но маленькая его лошадка, поджимаясь, пятилась и храпела.

Настасья Фетисовна переговорила с рыжебородым партизаном и поехала в ущелье. Алеша тронул следом. Поравнявшись с кривым некрасивым парнем, он опустил глаза и старался не смотреть на него.

В полутемном, тесном ущелье медвежонок повернулся на седло и рассматривал встречных всадников. Лошади рвались из рук партизан. Чаленькая кобылка прижала ногу кривому парню к утесу так, что он вскрикнул от боли и заругался.

«Так тебе и надо, рябому!..» — обрадовался Алеша.

По сторонам высились гладкие, словно обтесанные, скалы. На одном из поворотов дороги стояла береза с искривленными сучьями. Толстый ствол дерева с огромным выгоревшим дуплом был изранен тележными осями, измазан дегтем, береста почти вся была сорвана, а бесприютная, одинокая в этой каменной щели береза тянулась обломленной вершиной к узкой прорези неба.

Алеша пристально смотрел на некрасивое дерево и почему-то думал одновременно и о дереве и о кривом, корявом парне:

«Такое же оборванное и жалкое, — срубили бы его…»

Впереди показался просвет.

«Сейчас! Сейчас въедем!..»

Алеша ярко представил встречу, волнение партизан.

«Обступили со всех сторон. Жмут, трясут руки. Несколько человек побежали куда-то так быстро, что мелькают красные верха шапок. «Командир! Командир!» — прошумело в толпе. Партизаны расступились, и рослый, стройный командир наконец увидел их, и лицо его озарилось…» — Алеша улыбался.

Настасья Фетисовна повернулась и крикнула:

— К тетке Фекле заедем, — у нее просторнее, сказывают…

На небольшой долинке,

со всех сторон окруженной высокими лесистыми горами, показалось десятка четыре изб, заваленных снегом по самые окна.

Утреннее солнце сверкало на хребтах гор. Было морозно, но так тихо, что дым из труб стоял над заснеженными крышами изб, как мачты. У околицы, вблизи дороги, на голубоватом снежном сугробе прыгал нарядный красногрудый снегирь и что-то долбил коротким толстым клювиком.

И мирный дым из труб, и засыпанные снегом избы, и даже глупый снегирь — все выглядело обычно, совсем не так, как представлял себе Алеша.

— Мать!..

— Настасья Фетисовна!.. Фетисовна! — кричали встречающиеся партизаны.

Все мужики были с лошадьми, которых они только что напоили в проруби. Кони звонко ржали, рвались из рук.

Алеша с любопытством рассматривал серые волчьи папахи и фронтовые шапки «ополченки» со следами сорванных крестиков. У некоторых на папахах и шапках красные наискось ленты.

Большинство партизан были в домотканых зипунах, перетянутых цветными опоясками, часть — в шинелях, в дубленых желтых, белых и черных полушубках.

Заметив пестуна на лошади, партизаны обступили его.

— Мотри! Мотри!.. Да тпру… тпру… ты, конское мясо! — подтягивали они к дороге упирающихся лошадей.

— Шерстист, язви его!..

— На мохнашки [12] бы такого!..

Медвежонку чмокали языком, грозили пальцем.

— А кони! Кони-то!.. Да и седла! Вот это седла!..

12

Мохнашки — рукавицы.

Никодим на жирном, гривастом жеребце, в шинели казачонка, с винтовкой за плечами и с шашкой у бедра также привлек общее внимание:

— Никодишка! Корнейчонок! Казак, стрель те в бок!.. Смотри, смотри — погоны!.. Ах ты толстолобик… Отдай воронка, я ему сало спущу!..

Никодим не выдержал, погрозил партизанам плетью.

«На мохнашки бы такого»! — передразнил он одного из них. — Подождите, мы вам с Бобошкой!..

— Убьет! Запорет белячишка!.. — И партизан притворно бросился с дороги от Никодима.

Мужики весело засмеялись, и громче всех засмеялся Никодим.

Казалось, партизаны не замечали только Алешу. Изредка он перехватывал на себе недоверчивые взгляды. Это его и оскорбляло и как-то заставляло внутренне сжиматься.

Только один толстощекий, дрябло-желтый, безусый и безбородый партизан звонко хлопнул ладонью по крупу коня, на котором сидел Алеша, и сказал:

— Добёр Лысанко!.. Мне бы его!..

Конь вздрогнул и затанцевал. Юноша натянул поводья и неодобрительно взглянул на шутника. Что-то словно сломалось в его душе. Солнечный день померк.