Три поколения
Шрифт:
— Сюда, господин прапорщик, — дружески указал на открытые ворота вестовой.
У зарешеченного окна лавки стоял часовой. Двери были закрыты огромным замком. Алеша взглянул на окно «камеры смерти» (Никодим рассказал ему о тюрьме у ворот штаба) и увидел прильнувшие к стеклу окна бородатые головы.
У коновязи Алеша спустился с седла, отдал кобылу вестовому и пошел к крыльцу. Шпоры его нежно звенели.
— Вторая комната налево, господин прапорщик! — прокричал вслед вестовой.
Алеша повернулся на крыльце:
— Кобылу выводить
«И здесь был Никодим…»
Навстречу Алеше поднялся сухощавый бритый офицер. Коротко остриженную голову его густо покрывала седина.
— Господин есаул, честь имею представиться: прапорщик Палагинский с предписанием от полковника Елазича! — Фраза выговорилась заученно легко и радостно.
Переволновавшись во время пути, как артист за кулисами, теперь Алеша почувствовал себя уверенным и свободным, словно на сцене после первой удачно сказанной фразы.
Есаул подал руку. Алеша с жаром пожал ее, вынул из-за обшлага шинели пакет и протянул есаулу.
— Простите, в крови немного: прорывались с боем. Проводника зарубили перед деревней. Спасибо, ваш разъезд выручил. Я собственноручно застрелил четырех бандитов во время скачки.
Алеша не отрываясь смотрел на розовое лицо Гаркунова. Есаул, казалось, не слушал его, а о чем-то напряженно думал, — глубокая складка залегла между бровями.
— Елазич… Полковник Елазич… — негромко сказал он; сухие, энергичные пальцы выбивали дробь по кромке заваленного бумагами стола. — Это не тот ли Елазич, прапорщик, который на семиреченском фронте был? Рыжий такой? Плюгавенький, в бачках? — Мучительная складка между бровей исчезла. Резко очерченное лицо есаула осветилось презрительной улыбкой.
Алеша уловил изменившееся выражение лица есаула и, не разгадав еще причины, радостно произнес насмешившую его вчера ночью фразу прапорщика Палагинского о полковнике:
— Так точно, господин есаул! Рыжий, как лисица, и бачки реденькие — котлетками. У нас его поручик Налимов за эти самые бачки «ковриком для вытирания ног» зовет.
— Так вот этот самый ваш рыжий «коврик» продул мне в карты семь тысяч и не отдал, — мрачно сказал есаул и вскрыл пакет.
Прочитав первые строки предписания, Гаркунов удивленно вскинул густые черные брови. Взял со стола коробку из-под папирос, но в ней было пусто, и он швырнул ее в угол.
Алеша достал серебряный портсигар с золотой монограммой, раскрыл его и протянул есаулу.
— «Радомэс», господин есаул!..
Рука Алеши была тверда. Пальцы не дрожали и когда подавал портсигар, и когда протянул зажженную спичку Гаркунову.
— Ну, прапорщик, этот ваш «коврик» скор больно. За полсуток поднять отряд в наступление… Нет, уж пусть он десятого один берет Чесноковку…
Сердце Алеши упало. Кровь хлынула от лица. Он наклонил голову и не нашелся что ответить. «Неужто почуял баран волка?!» Мозг Алеши работал лихорадочно.
— Тревожные вести из штаба, господин
— Слухи, прапорщик… — резко оборвал есаул.
Но Алеша чутьем угадал, что сведения о разгроме белых Гаркунов принял далеко не так равнодушно, как хотел бы показать это ему, молодому прапорщику.
— Вас где устроили? — вдруг переменил он тему разговора и, не дождавшись ответа, крикнул: — Мишка!
В комнате есаула появился веселый Мишка — денщик Гаркунова.
— Устрой прапорщика к Казимиру Казимировичу…
Алеша поклонился и пошел к двери, но потом вернулся, склонился к есаулу и шепнул:
— У меня две бутыльчонки шампанского… Отпраздновать хочу первое свое крещение с боевыми офицерами… вашего славного отряда…
Есаул приветливо улыбнулся Алеше.
— Мишка! Устрой господина прапорщика ко мне. Да пошли сюда вахмистра Грызлова… Да приготовьте к вечеру!.. — И он сделал ему какой-то таинственный знак.
Глава LVI
Боевое крещение прапорщика Палагинского офицеры отпраздновали в квартире командира. Есаул занимал лучший в деревне двухэтажный дом богатого пасечника и мараловода Авдея Гущина.
В просторной горнице с зеркалами от пола до потолка, с большими широколистыми фикусами длинный стол накрыт белой скатертью. Денщики весело сновали по дому, сервируя ужин. Хрустальные бокалы на тонких высоких ножках, стопки, стаканы. Графины с золотистой и хмельной, как спирт, медовухой. Румяные жареные поросята с оскаленными зубами, жирные копченые хариусы, блестящая и круглая, как дробь, зернистая икра рядом с желтым куском сливочного масла… И на самом видном месте стола, в серебряном тазу со льдом, две пузатые засмоленные бутылки шампанского.
Гости собрались по-военному аккуратно. Хозяин, сухощавый есаул с серебряной головой, представил молоденького «юбиляра» офицерам своего отряда. Высокого красавца — Казимира Казимировича Песецкого — в кителе цвета хаки, с Владимиром в петлице, Алеша тотчас же узнал по рассказу Никодима.
Сотник поздоровался с Алешей левой рукой (правая была забинтована). Алеша невольно взглянул в зеркало: рядом с рослым, стройным усатым сотником он выглядел хрупким мальчиком с длинными девичьими глазами и детски загнутыми ресницами.
— А это наш командир батареи, — улыбнулся есаул. — Капитан Огородов, Федор Трофимович. Молчит. Всегда молчит. Слышим только, когда командует: «Ба-ата-рея! Огонь!..»
Огромный, с мясистым, квадратным лицом и вислыми «шевченковскими» усами офицер в заношенной форме артиллериста, мыкая в усы, осторожно взял руку Алеши в свою толстую ладонь, вяло подержал и выпустил.
Вслед за офицерами пришла сестра милосердия Вера Петровна Любимова, молодая привлекательная женщина с толстой русой косой гимназистки, и щупленький, бесцветный военный врач Пришкин.