Три желания, или дневник Варвары Лгуновой
Шрифт:
— Нет, — окинув нас насмешливым взглядом, отрезал сатрап и вынес этим самым себе окончательный приговор, — бегом марш, хомяки!
И все, первые двести метров мы действительно бежали и очень резво бежали, с воплями и проклятьями, желая убить и прикопать некоторых на месте. Еще метров пятьсот просто бежали, дабы показать, что спорт — наше все, а бег — любимое хобби.
Каждый день 5 км отмахиваем.
Километр после был осилен на одном упрямстве, а дальше — береза и мы под ней.
— Где вообще справедливость?! — продолжила
— Забудь, ее нет, — мрачно провозгласила я, — после трех лекций по логики я познала это точно. И как ты относишься к дезертирам?
Милка проследила за моим взглядом, обращенным к кустам, что скрывали от нас речку и родной огород.
И уверила, что к дезертирам относится отлично.
— Тогда бежим?
— Бежим? — она посмотрела скептически.
— Согласна, уползаем.
Медленно, но целеустремленно.
— Когда ты расскажешь Ба про свадьбу? — спрашиваю, когда лес заканчивается и мы выбираемся к речке.
— Не знаю, — Милка отвечает не сразу, — завтра или после завтра.
Или как-нибудь еще.
Я смотрю на нее, а она на сорванную и уже частично общипанную травинку.
— Ба не поверит в большую и светлую, — Милка вздыхает.
— Тогда рассказывай про мелкую и грязную.
Она отмахивается, ворчит и ускоряется, а я кричу ей в спину:
— Страус, у тебя осталось десять дней!
О замужестве Мила с прикленной на губах улыбкой объвила на ужине.
Тарелка из рук Ба выпала сама.
А совсем вечером, когда у нормальных людей уже ночь и Ромка ушел спать, Милка расположилась на веранде чистить грибы.
— Гори, гори, моя звезда… — тихо пела она.
Голос у нее был красивый, мягкий.
И я остановилась, бездельно слоняясь в ожидание где-то едущего Дэн, и заслушалась, а потом подошла и, взяв второй нож, села рядом и корзину с грибами на середину пододвинула.
— … ты у меня одна заветная, другой не будет никогда… — выводили уже хором.
— А помнишь «Не для меня придет весна»? — спросила после Мила.
— Не для меня Буг разольется? — вспомнила я.
Романсы с нами учила моя бабушка и данный романс она признавала только в первоначальном варианте.
— И сердце радостно забьётся, в восторге чувств не для меня! — продолжили уже вместе.
И вздрогнув замолчали, когда за спиной раздался насмешливый голос Анны Николаевны:
— Что за настроение, молодежь? В лесу барсук умер?
Мы неожиданно даже для себя рассмеялись и кивнули.
Ибо да, «в лесу барсук умер» — грусть пришла незаметно и без особо видимых причин. И, когда она приходила и мы начинали хандрить, то Анна Николаевна всегда говорила про несчастного барсука в лесу.
Почему барсук мы так и не поняли, а Ба на все вопросы отвечала загадочной улыбкой.
— И вообще, барышни мои, — Анна Николаевна решительно устроилась между нами и обняла, притянув
— Нет, — Милка шмыгнула носом, — просто…
— Просто барсук помер, бедный барсук, — без намека на печаль закончила за нее Ба, — бывает, но сегодня его оплакивать мы точно не будем.
Мы согласились, а Мила неожиданно спросила:
— Ба, а как ты поняла, что деда любишь?
Я тоже посмотрела с интересом, ибо Милкиного деда мы никогда не видели, он умер еще задолго до нашего рождения, но о том, что там была великая любовь, как в книгах и хорошем кино, мы слышали не раз.
Даже от моей бабушки.
— Сложно это все, барышни, — Анна Николаевна неожиданно усмехнулась и мундштук с портсигаром достала, — не знаю… наверное… наверное, в Вене… мы тогда еще не поженились… Георгий был только третьим секретарем еще, а мои родители работали переводчиками. Мы познакомились на каком-то приеме. Меня там, правда, и быть не должно было, — Анна Николаевна улыбнулась как-то по-хулигански молодому, — но в семнадцать жуть как хочется на подобные мероприятия попасть…
Мы же слушаем, затаив дыхания, потому что как-то так получилось, что в тысячу рассказанных и перерассказанных историй именно эта не вошла.
— Он меня на танец пригласил, познакомились. Потом в Венской опере столкнулись, я уже даже не помню, что давали, а в антракт позвал в парк лебедей кормить.
— Так нельзя же, — вырывается у Милки.
И Анна Николаевна кивает и смеется.
— В том вся прелесть и заключается, Мика.
Мила морщится, но молчит.
Сие обращение она тоже не любит, но Ба можно.
— Потом еще встречались, гуляли, — у Анны Николаевны задумчивый голос, далекий и она мысленно явно не с нами. — Когда поняла, что люблю? Пятого ноября в подземном переходе на Карлсплац. Там всегда обитают уличные музыканты. В тот день промозгло так было, слякоть, лужи на грязном полу, запах сырости. Где-то там, вверху, уже темный вечер и фонари, в свете которых падал первый снег. Люди куда-то всё спешили, а мы стояли и слушали. Они играли «На сопках Маньчжурии», представляете? Стыдно признаться, я только тогда первый раз и услышала этот вальс…
И теперь понятно, почему мы так что слышали его в детстве и знали на удивление и умиление моей бабушки, когда она нам его как-то включила…
— Я тогда поняла и поняла, что могу вот так с ним стоять хоть вечность и мне всегда надо будет ощущать его рядом с собой, хотя бы чтобы вместе слушать «На сопках Манчжурии»… — Анна Николаевна стряхивает пепел и качает головой, пряча грустную улыбку.
Но, когда она встает, у нее уже привычно насмешливый голос с повелительными нотками:
— Варя, там, кажется, приехал Денис. Пошли смотреть, он обещал купить мне цветочный горшок. Венерин волос давно требуется пересадить…