Три желания, или дневник Варвары Лгуновой

Рауэр Регина

Пускай на носу — это не как в Титанике, поскольку самый край огорожен и вход только для команды, но мне все равно хватает, завораживает до восторга и детского восхищения, когда ветер бьет в лицо и заставляет задыхаться.

Я все дни провела на носу, уходя в каюту только спать.

Там мне тесно и душно, как и везде.

Сейчас я тоже на носу, в гордом одиночестве, поскольку на шлюпочной палубе очередной концерт по случаю прихода осени и взятия курса на Пермь. И меня звали и родители, что вернулись с тремя арбузами и спорили довезем ли мы

их до дома, и Марта Савельевна с Петром Васильевичем, которые обеспокоенно смотрели на меня всю дорогу до теплохода и пытались развлечь.

Вот только я хочу побыть одна, потому что тогда, в Елабуге, Марта Савельевна оказалась права: врозь хуже, чем ждать.

Без надежды.

И зачем-то я сегодня вспомнила енота, противного, вредного, наглого, Сенечку, от которого одни убытки и шерсть по всей квартире, но без которого мне тоже плохо.

В общем всё как-то очень плохо, хоть в Волгу прыгай.

Топориком.

Запрокинув голову, я тоскливо разглядываю полную луну и яркие белесые звезды на темном небе. Оно всегда такое в августе, особенно на реке.

Хотя, уже сентябрь.

Я смотрю на часы, осень наступила сорок минут назад.

Лето закончилось, парень.

Чуда не случилась, дневник желания не исполнил, а я… я просто дура, которая до сих пор верит в чудеса и медленно сходит с ума, потому что ненормально различать в запахе тины и ночи самый родной и любимый аромат. Мой личный афродизиак с запахом бергамота и самого Дэна.

Все, это уже окончательная капитуляция и признание, что он нужен мне со всеми его горами, сложностями и мрачными ухмылками.

— Ты злилась, что я решил все за нас, но в аэропорту сделала тоже самое, — тихо раздается самый красивый на свете голос с хрипотцой, а я замираю и впиваюсь пальцами в гладь перил.

Здравствуйте, слуховые галлюцинации.

Вас у меня еще не было, но в общем-то я даже не против. Если уж сходить с ума, то грандиозно и с размахом.

Его пальцы почти невесомо скользят по моей руке, накрывают мои и переплетают.

Не галлюцинация.

Дэн каким-то образом здесь, за моей спиной, совсем рядом.

Я ощущаю его дыхание, запах, взгляд, его самого.

— Ты не отвечал мне на звонки и сообщения, — возражаю и закусываю губу. — Ты разговаривал с Григом, а мне даже не написал.

— То, что я хотел тебе сказать, нельзя сказать по телефону или написать, — шепот раздается в районе макушки, обжигает кожу. — Ты замерзнешь, ночи холодные.

И я чувствую, как меня заворачивают в теплую куртку, что тоже пахнет им, и прижимают к груди, крепко и собственнически обхватывая за талию.

— Твои глаза там… на стоянке… ты хотела уйти, а я испугался и позволил.

— Ты должен был остановить, — я выдыхаю, и сама обхватываю его руки, чтобы не отпустил.

— Да, запереть дома и никуда не выпускать, потому что ты напридумывала себя непонятно что и даже не дала мне время объясниться.

— Как ты здесь оказался?

— Самолетом, — Дэн хмыкает. — Тебе не было слишком долго, и я не

мог больше ждать.

— Откуда узнал?

— Ромка. Но он долго не хотел сознаваться, куда ты исчезла.

Мы помолчали, глядя на небо и лунную дорогу на воде.

— Сейчас самые черные ночи и яркие звезды, — говорю задумчиво.

— Когда мы прилетели, Григ сказал, что самая ревнивая женщина на свете, это гора. Она не терпит конкуренции и, если ты ей изменяешь, то она тебя забирает.

— А ты…

— А я, как оказалось, люблю тебя больше, чем все вершины мира.

— Ты мне это хотел сказать лично? — я чуть поворачиваю голову, смотрю на его профиль и привычную мрачную ухмылку.

И сердце замирает, слишком давно я не видела эту ухмылку, не касалась его губ. Я слишком по нему соскучилась.

— Да и пообещать, что больше никогда не пойду в горы и не заставлю тебя волноваться, — Дэн трется носом о мои волосы и говорит едва слышно.

Заставит.

И в горы свои чертовы пойдет.

Когда-нибудь.

Я это точно знаю и знаю, что буду ждать и снова волноваться. И ненавидеть его за это, но все равно любить. Больше всего на свете любить и именно поэтому отпускать.

— Знаешь, тот самодельный дом, он продувался со всех сторон. Там царил собачий холод. У Влада были часы, но лучше б их не было. Мы считали и все время смотрели, а стрелка, словно, застыла вместе с нами, переползала с цифры на цифру слишком медленно, с каждым разом все медленней. Я именно тогда понял, что это все бессмысленно, что глупо умереть вот так, когда ты в этой жизни точно еще должен вынести из загса самую прекрасную девушку на свете, а потом стоять, как счастливый идиот, под окнами роддома с шариками и орать: «Кто?». Я осознал, что последний дурак, потому что больше нет меня и рискую я не только собой, мы с тобой одно целое. И ты больше от меня никуда и никогда не денешься.

Я разворачиваюсь в его руках, встаю на носочки, чтобы заглянуть в темные взволнованные глаза.

— Помнишь ты мне у Ба сказал, что любишь меня?

Дэн кивает и хмурится, а я провожу пальцами по его лбу.

— Я тогда не ответила и не успела в аэропорт, ты уже улетел. Но я тебя люблю… очень, и я без тебя не могу, — признаюсь шепотом, — мне плохо.

И я не знаю, кто поддался первым и поцеловал.

Вот только через пару минут меня уже несут по коридору к каютам и мысль, что как хорошо, что все на концерте, мелькает и пропадает чересчур быстро.

— Где ключи? — задыхаясь спрашивает Дэн, прижимая к стене.

— В кармане, — я с трудом соображаю, что ему надо, и снова тянусь к его шее и пытаюсь стащить футболку.

В номер мы вваливаемся кое-как, со смехом, ворчанием, окончательно путаясь в его футболке и врезаясь в вешалку.

И настойчивый стук в дверь раздается совсем невовремя.

— Дети, пять минут, откройте, потом продолжите!

Мама — это все-таки страшно. Нет, я что была настолько кошмарным ребенком, чтоб мне так изощренно мстить сейчас?!