Три желания, или дневник Варвары Лгуновой
Шрифт:
Мы устраиваемся на диване.
Я приваливаюсь к маме, обнимая ее руки, а ноги кладу на колени отца.
Как в детстве и как в детстве признаюсь, что «и ску, и гру и некому руку подать», потому что пока нормальным детям читали Барто и Маршака перед сном, мне декламировали Лермонтова.
— Я не знаю, что делать… — признаюсь с тяжелым вздохом.
И я совсем запуталась.
Дэн так и не отвечает мне, а я… я больше не звоню и не пишу, после того как Олеся переслала мне фотку, где Дэн лежит на кровати с забинтованными
И выглядит он вполне живым.
Даже улыбается кому-то.
Следует признать, что он просто не хочет со мной общаться, а я… я редкостная самоуверенная дура, которая с долей высокомерия считала, что Альбина просто слабачка и Дэна не любила, что я не она, не сбегу и буду в горы отпускать его, потому что не идиотка закатывать истерики и заставлять выбирать между мной и горами.
Ни черта.
Я не готова и истерики катать буду.
— Я не могу без него, — не обращая внимания на слезы и сжимая мамины руки, которыми она прижимала меня к себе, шептала я, — но и в гору я больше не смогу его отпустить, а он не может без них. Он ведь догадывается об этом и поэтому мне не отвечает, да?
Мне кажется, что да.
Дэн понимает, что это тупик, конец.
Мы вообще не должны были знакомиться, потому что… слишком больно…
Я сплю весь день, просыпаюсь урывками, ловя шепот родителей и снова проваливаясь в забытье. После трех бессонных ночей и всех треволнений — реакция нормальная, как сказал бы Ромка с видом профессионала, у которого диплом в кармане и ординатура за плечами.
Встаю, когда уже темнеет, но на часах еще только девять, просто осень подкрадывается как всегда внезапно.
Шатаясь и разлепляя глаза на ходу, выползаю на кухонный свет, как медведь из берлоги. Родители сидят за столом и тихо о чем-то переговариваются, замолкая и улыбаясь при моем появлении.
На всю квартиру одуряюще пахнет блинами, и, кажется, именно на их запах я и вышла.
— Дочь, у тебя возмутительно пустой холодильник, — заявляет мама и встает. — Чем ты питаешься?
— Он не пустой, — я пытаюсь протестовать и вспомнить, что ж там есть, — сыр там точно лежит. И молоко.
— Ребенок, двухнедельное молоко — это уже простокваша, — заботливо делится родительница и водружает передо мной кружку с поднимающимся паром и волшебным ароматом.
— Сбитень, — я тяну довольно и грею руки об кружку, — мам, я тебе люблю.
Папа фыркает, и приходиться заверить, что его тоже люблю.
— Но маму сейчас больше, — добавляю коварно со смешком.
Потому что сбитень с блинами — это тоже детство и фирменная панацея мамы от всех проблем. И я съедаю почти всю тарелку с блинами, напичканными всевозможной начинкой.
До магазина родители точно успели прогуляться, потому что рыбы и икры дома точно не было.
— Ребенок, мы тут посовещались, — говорит папа, когда я пытаюсь съесть еще вон тот с клубникой, и косится на маму, — у нас послезавтра
— Опять идете до Астрахани? — бубню с набитым ртом, потому что с клубникой в меня все же влезло.
Пермь-Астрахань-Пермь в конце августа — это уже традиция и в общем-то можно даже не спрашивать.
Теплоход всегда «Минин» и города, в которых остановка, одни и те же. Я до сих пор помню все с детства.
— Да, — родители переглядываются и…
— Может ты с нами, а? — предлагает папа.
— Правда, Варь, подумай, — добавляет мама, — две недели, отдохнешь и мысли… устаканятся.
— А билеты? — спрашиваю растерянно.
Предложение неожиданное, но…
— А дядя Дима на что? — приподнимает брови папа и улыбается.
Про дядю Диму — капитана и друга семьи — я совсем забыла.
— Тогда согласна.
Я улыбаюсь, чувствуя, что решение правильное.
Мне нужно время.
И я слишком давно не видела шлюзы и Елабугу.
20 августа
Самолет прилетает в час дня.
Мне сообщает Григ и интересуется сама я доберусь или захватить по пути. Отвечаю, что сама, и около часа брожу по квартире и думаю.
А потом собираю впопыхах вещи и вызываю такси.
Одну ночь Савелий Евстафьевич вполне переживет, если помимо родителей, которым он приказал явиться, у него переночую еще я.
Благо со спальными местами и комнатами проблем нет.
Когда я затаскиваю чемодан на нужный этаж и от души стучу молотком, время почти двенадцать.
— Господи, Варвара Алексеевна, — страдальчески стонет Савелий Евстафьевич, распахивая дверь, — что ты долбишь? Наступил конец света, а мне опять не сказали?
— Я вас тоже рада видеть, дядь Сава, — я, подпрыгнув, целую его в небритую щеку и почти всучиваю мой прекрасный розовенький чемодан, — вернусь вечером, родителям привет.
И сбегаю вниз по лестнице быстрее, чем Савелий Евстафьевич успевает опомниться и закидать вопросами.
Правда, он все равно перешивается через перила и орет:
— Куда ты, бессовестное дитя?!
В аэропорт.
Мне надо убедиться лично, что с Дэном все в порядке.
Я немного опаздываю и появляюсь, когда Дэн в большой толпе уже подходит к выходу.
Стеклянные двери разъезжаются, и они вываливаются на улицу.
Смеются, галдят.
Людей слишком много, и я вижу какие-то камеры, блондинку с микрофоном, девушек с цветами, Олесю, что висит на Вадиме, и рядом идущего Дэна.
Он цел.
И не улыбается как остальные.
Идет вперед, почти грубо распихивая людей, и неожиданно запинается, а потом поворачивает голову в мою сторону.
Я стою сбоку от входа, не дойдя метров пятьдесят.
Наши взгляды встречаются, и его глаза на миг вспыхивают, чтобы тут же потухнуть. Еще мгновение и он отворачивается, а я слышу, как меня окликают.