Трибунал
Шрифт:
Поведал и историю послания с борта «Эпиметея», и его роль в том, как экспедиционный корпус Ирутана оказался подле «Тсурифы-6», также осветив и ту партию в грандиозном заговоре вокруг триангуляции фокуса, которую поневоле сыграла и сама она, и та, кого она с тех пор безуспешно разыскивала.
Планы срежиссировавших сие туманны, но вряд ли добры, приговаривал Илиа Фейи, а сам всё оглядывался через плечо на скромного артмана, стоявшего позади него в позе покорного ожидания. Ожидания, пока, наконец, слова летящего не произведут на неё никакого впечатления, и когда она попросит оставить её одну, поступать так,
Вид его был смущённым и извиняющимся, как будто ему было заранее неловко за то, что он скажет, однако стоило артману открыть рот, как с неё разом сдуло всю напускную скуку и показную незаинтересованность в этом разговоре. «Человек Цзинь Цзиюнь», как настойчиво именовал его Илиа Фейи, пересказал ей всё то, что она пропустила. Экспедиция «Эпиметея», нежданная сверхновая, захват астростанции дайверами, побег от артманов на вот такой же скорлупке, исчезновение в кротовой норе фокуса и, наконец, торжественное возвращение по эту сторону границы бытия и небытия, именуемой также космологической браной.
Только теперь стал понятен путь, который был проделан без неё, только теперь стало понятно, от чего именно её уберегли против воли. Что ж, она была благодарна человеку Цзинь Цзиюню, но уж он-то, изгой из расы изгоев, должен был понимать, что никакие рассказы не заменят личной встречи. Следующий её шаг отныне был предрешён — что бы ей не говорили эти двое, единственный прыжок скорлупки отныне отделяет её от долгожданной отповеди лицом к лицу. И она была готова ради этого на всё — на риски очередной заморозки, на бессмысленные бодания с непроницаемой мембраной новоявленной Преграды, на вот эту непроглядную тень, в которую её сейчас погружали.
Она была готова на всё. Стоять вот так — в коленопреклонённой позе принятия неминуемого наказания, в робкой надежде на чудо.
Экспедиционный корпус Ирутана прибыл спустя две декады с начала её бдений, когда первые нотки отчаяния и тоски уже начали прорываться сквозь скорлупу показного упорства. Суб-адмирал, кажется, готова была обрушить на неё громы и молнии, но не дождалась в итоге даже простого ответа. Она продолжала стоять на коленях и ждать. Потеряв отныне всякую надежду, но оставив себе лишь гордость за то, что с честью исполнила свой долг. Она сделала, что могла, и большего не смогла бы добиться, даже если бы изначально шла по верному следу. Что же до ярости суб-адмирала, пусть себе кричит, пусть кутает её скорлупку в чернильной ночи подарка летящих — изолирующее поле для тех, кто всю свою историю прятался, что может быть нужнее, что может быть полезнее.
Ещё мгновение, и вечная ночь окончательно сомкнётся между ней и беглянкой.
Проклятой, глупой, самодовольной предательницей.
Которою она с такой силой ненавидела, которую она всей душой боготворила.
Ту, которая показала ей иную судьбу для всех ирнов, которая повлекла её за собой без единого шанса на успех.
И которая в итоге прошла этот путь до конца. Увы, без неё.
Короткий стук и последующее покачивание скорлупки прозвучало тяжким ударом судейского молота в гонг приговора. У суб-адмирала, верно, кончилось терпение. Не лучшая черта для командира, но её тоже можно понять.
Что ж, приходите и берите, она не станет сопротивляться.
Люк у неё за спиной распахнулся с характерным шипением, распахнулся и замер.
И тут же сердце защемило, пропуская такт.
Она всё-таки узнала эти шаги. За три весны, что она провела в сознании после пробуждения, невозможно забыть такое.
— Поднимись с колен, звезда моя.
Она знала, что в конце концов Преграда падёт! Её буквально пружиной подбросило навстречу этому до боли, до кровавых ран знакомому голосу. Это был он, ничуть не изменившийся с их последнего разговора.
И это была она, изменившаяся до неузнаваемости.
— Что с тобой… что с тобой сделали эти артманы…
Замерев на полпути и не зная, что с собой поделать, она замолчала.
В ответ ей мигнула понимающая улыбка.
— Это не артманы, а время, всего лишь время.
— Но прошло… прошло же всего…
— Прошли бессчётные круги, звезда моя. Но это неважно. Куда важнее, что мы с тобой были правы. Пойдём, — она протянула ей руку, — настала пора показать ирнам наш, новый путь.
Глава III. Нелокальность (эпилог)
Тело прислушивалось к доносящимся до него содроганиям реальности, обречённое, покорное, заранее готовое ко всему.
Его функция в этом несчастном звёздном скоплении сводилась к роли наблюдателя, таким его создал далёкий прародитель. Не действовать, но накапливать, не вмешиваться, но точечными касаниями впитывать чужие знания, чужие жизни, чужие устремления.
Главным инстинктом тела было механическое самоустранение, для него естественнее всего было предпринимать все возможные усилия, чтобы спрятаться, избежать прямого контакта с объектом наблюдения, свести эффект собственного присутствия к нулю, при всякой опасности уходя в тень тени, скрываясь так глубоко в складках пространства, как это только позволяла физика этой вселенной.
Но даже подобная опасливая, предельно осторожная тактика не была идеальной. Однажды телу пришлось в побеге от излишне любопытных преследователей отступить так далеко, что позади осталась одна лишь ледяная недвижимость чужой браны, где две слабые искры навеки оказались вмороженными в самую ткань пространства-времени без малейшего шанса вернуться. Кажется, было бы гуманнее попросту погасить их тогда, пусть против этого и протестовала вся его сущность.
Тело вновь выбрало максимально пассивную тактику, оставив их там, вернувшись к прерванному наблюдению. Увы, только лишь затем, чтобы впоследствии с подступающим ужасом стать непосредственным свидетелем того, что оно натворило.
Упущенные шансы, катастрофические итоги неверных решений, с ними сталкиваются даже те, кто призван не предпринимать никаких действий вовсе. Потому что за них рано или поздно начнут действовать другие.
И две мерцающих искры всё-таки сумели вернуться на родную брану. Но не там и не тогда, где им это было бы позволительно без причинения самой ткани бытия тяжких, невосполнимых последствий. Тело с благоговейным трепетом наблюдало за тем, как вокруг него принялось расслаиваться само время, неизбежно покрываясь радужной коростой неопределённости и внутренних противоречий.