Тринадцатый двор

Дьяченко Алексей Иванович

Узнав, в чём причина её слёзных звонков и разобравшись с Михалычем, он сообщил Алле, что ей не надо никуда уезжать, что всё улажено самым наилучшим образом. И, в конце концов, если она не послушает доводов рассудка и уедет, то котята, любимые ею, останутся без попечения и погибнут наверняка. О своих детях, для которых её отъезд станет не меньшей травмой, он не упоминал.

В этот момент раздался телефонный звонок. Звонил Костя Дубровин. Он, как выяснилось, сел не на тот автобус и оказался в Красноармейске. Лев Львович съездил за Костей сам и привёз его в Ивантеевку.

Алла с мужем пошла гулять.

— Котенок чёрненький хромает, а до этого всё по деревьям лазил. Кошка-мать всё на развилку дорог ходит, мышей ловить, того и гляди, под машину попадёт. Да и собак огромных, злых там выгуливают без поводков. Нервов никаких не хватает, — жаловалась Алла, на самом

деле соскучившаяся по дочери. — Мало мне забот с детьми и Алисой, ещё и этим котятам молоко, сметану давай, три раза в день еду готовь. Я котят и кошку хочу к нам в Москву забрать, всех четверых.

— Только кошек нам и не хватало, — горько усмехнулся Костя.

Костю для ночлега определили в комнату к жене, а с Аллой Ласкин договорился о том, что на день города она поедет в Москву повидаться с дочкой. На том и порешили.

3

Вернувшись из Ивантеевки, Лев Львович отправился к берегу Москвы-реки на спортплощадку. Утомившись занятиями на турнике и брусьях, с наслаждением поплавал в прохладной воде. Выбравшись на берег, он подошёл к Валерию Бахусову, присутствовавшему на спортплощадке.

Валерий Николаевич заглянул Ласкину в глаза и спросил:

— Вилен — еврейское имя?

— Оставь в покое Истуканова. Вилен — это пережиток семнадцатого года. Сокращение слов «Владимир Ильич Ленин».

— Ненавижу! — закричал Бахусов на всё побережье.

— Валера, зачем ты так ругаешься? — спокойно спросил Лев Львович. — Ну, допустим, я — еврей, и что с того? Я тебе кроме добра, ничего не сделал. Отдал даром шиномонтаж, ты даже за аренду не платил. Сыну твоему помогаю. И всё евреи плохие.

— Но это же я от избытка негативных чувств, — поправился Бахусов. — Надо же кого-то ругать. Скоро подохну, ругать никого не буду.

— Ты бы меньше ругался, может, и не болел бы.

— Это точно. Не в бровь, а в глаз.

— Лечиться не хочешь?

— Знаю я наши больницы и наше лечение. Все эти химиотерапии, — только себя калечить. А я и не знал, что ты еврей. У тебя же отец русский, из-под Тамбова.

— А мать — еврейка из города Сумы.

— Это в Израиле?

— На Украине.

— Да? Ну, тогда слушай, — стал рассказывать Валера. — В детстве я был послушным ребёнком. Отец дорожил мной и с колыбели втолковывал: «Напившись пьяным, не спи лёжа на спине и никогда не женись на еврейке». Почему он так настоятельно твердил о том, что в пьяном виде нельзя спать на спине, я уже знал. Сосед наш, будучи сильно пьяным, лёг спать на спину и ушёл в мир иной, не проснувшись. Подавился, бедолага, во сне своей отрыжкой. Почему же мне нельзя было жениться на еврейке, этого я понять не мог. В семье евреев уважали. Не проходило и дня, чтобы о них не говорили. Все беды, всё зло мира, оказывается, исходило от них. Если отец разбивал чашку или на него вдруг нападал внезапный чих, в этом тоже обвинялись евреи. Само собой, во мне рос интерес к этим всесильным могущественным людям. Время шло, я подрос и пошёл в детский сад. Там-то я впервые и увидел того самого человека, о котором отец с матерью так много говорили. Евреем, а точнее, еврейкой, оказалась девочка с необыкновенными вьющимися волосами и розовым бантом. Звали её Лена. Я влюбился в неё ещё до того, как узнал, что она еврейка. А уж когда об этом сказала мама, то я окончательно потерял голову. Слова отца «Никогда не женись на еврейке» стали понятны и просты. «Ещё бы, — думал я, — ведь женатый человек живёт с женой в одной комнате, разговаривает с ней, берёт иногда за руку, а то и обнимает. Разве это мыслимо? Это что же было бы со мной, если только подумав о ней, даже её не видя, сердце моё начинает скакать, того и гляди, из груди выскочит. Отец был прав, до добра бы всё это не довело». Я хотел сказать матери о том, как хорошо разобрался в словах отца, но в последний момент чего-то испугался и решил сначала узнать её собственное мнение. Мать стала говорить совсем о других, малопонятных вещах. «Они грязные, от них плохо пахнет. Еврейка будет отбирать всю твою зарплату, обманывать тебя с соседом и при этом смотреть на тебя преданными глазками». Все эти новые для меня её доводы я постарался хорошенько обдумать, постичь скрытый смысл в её словах, без которого, как известно, взрослые с детьми не говорят. «Конечно, насчёт того, что она неряшлива и от неё плохо пахнет, — рассуждал я, — мама пошутила». Из всех близких и знакомых мне на тот момент людей временами плохо пахло только от неё. Мама торговала пивом и резкий пивной запах был всегда при ней. А я, как ни смешно это слышать

от законченного алкоголика, в детстве на дух запах пива не переносил. Лена, напротив, пахла вкусными конфетами и неряхой не была. Зарплату я тогда не получал, и не мог судить о том, хорошо это или плохо, если всю её отбирают. Я представил себе Лену, присвоившую все мои фантики от конфет, всех моих оловянных солдатиков и почувствовал, что не слишком уж и расстроился. Даже наоборот, при этих мыслях испытал приятное покалывание в груди. При всей своей бурной фантазии я представить себе не мог, как Лена будет обманывать меня с семидесятилетним стариком-соседом. Что может быть у них общего? Какие такие игры? А главное, как будет смотреть на меня преданными глазками? «Пусть бы обманывала с кем угодно, — думал я, — лишь бы смотрела на меня». В детском саду всё больше на неё смотрели. Она же никого не замечала. Был у меня шанс — день рождения. С надеждой и трепетом ожидал я этого дня. По заведённой традиции, в день рождения родители именинника покупали конфеты и виновник торжества собственноручно вручал их каждому мальчику и каждой девочке своей группы. Я мечтал о том, как подойду в этот день к Лене и протяну конфету. Как посмотрит она на меня, а быть может, даже коснётся моей руки своей рукой. А что ещё нужно для счастья влюблённому? Я ждал этого дня, надеялся, но мечте не суждено было сбыться. За неделю до дня моего рождения по причине, так и оставшейся для меня неизвестной, она покинула наш детский сад. Так и остался я незамеченным Леной. Где она теперь? Обманывает ли кого, смотрит ли на кого преданными глазками? Ты смеёшься, Лёва, но это первая, а возможно, и единственная в жизни любовь моя.

— Я смеюсь оттого, Валера, что ты заработал сейчас себе дорогостоящее лечение в немецкой клинике. Иди, собирайся, тебя ждёт мой личный самолёт. Формальности я улажу.

Валера заплакал и сказал:

— Ведь я сегодня утопиться хотел, ты мне помешал.

— Бог даст, ещё поживёшь.

— Зато теперь знаю, что евреи — самые лучшие люди на земле.

— Истина, она, как всегда, посередине, — подытожил Лев Львович, бросив камешек в медленно текущую воду реки.

Глава 17

Зинаида Угарова и Борис Бахусов

1

Знакомство Зинаиды Богдановны Угаровой с Борисом Бахусовым по прозвищу «Седой» началось год назад на похоронах, а точнее, на поминках Юрка Дерезы.

В квартиру Начинкиной пришёл Игнат Могильщик в белом халате, надетом на голое тело и сообщил, что наконец появилась справедливая игра, — «в напёрстки». Все над ним посмеялись. Кто-то поинтересовался, почему он в белом халате.

— Белый халат даёт право на убийство, — серьёзно ответил Игнат. — Я его в целях самообороны ношу.

Над этим шутить охотников не нашлось. Все в той или иной степени пострадали от людей в белых халатах.

Начинкиной буквально на днях Лев Львович доверил в хозяйствование продуктовый магазин, ограбленный жуликами, прознавшими, что в нём нет ни сигнализации, ни сторожа. Одним из ночных сторожей уже вызвался работать Степан Леонтьевич Адушкин. А сменщика ему никак не могли найти. Нина решила предложить эту работу Игнату Огонькову и стала прямо на поминках интересоваться его персоной, расспрашивая Василия.

— Почему Игната вы считаете дурачком? — спросила она. — Он совершенно разумный, и всё всегда говорит по делу, если отбросить его страсть всем сообщать про чужие похороны.

— Социально неадаптированный, нет никакой жизненной цели, да и есть в нём придурковатость какая-то. В двенадцать лет сломал ногу, она прошла через два месяца, а он по привычке всё с костылями ходил.

— Ну, это понятно, подстраховывался.

— «Подстраховывался», до восемнадцати лет. Не шучу, шесть лет с костылями ходил. Давал их напрокат, чтобы другие походили, попробовали. Ну, не придурок? Если бы эти костыли покойник Аркаша «Вонючий» не сломал, так бы с ними и гулял.

— И всё?

— Буксует, — косо глянув на Игната, сказал Василий.- Он может с тобой «по делу» в течение года говорить изо дня в день одно и то же. И если встречаешься с ним редко, то кажется, вполне разумный человек. А если он попадается на твоем пути часто, то сразу всё проясняется. Он любит задавать умные вопросы, подозреваю, подслушанные где-то и молча внимательно выслушивать твои ответы на них. Он имитирует нормальную жизнь других людей. Станет говорить, что хочет жениться, будет просить найти ему жену. Неопытные на это попадаются. Расскажет, что был плохим сыном и даже заплачет. Но и это не его, а чужая подсмотренная жизнь, которую он имитирует.