Тринадцатый двор

Дьяченко Алексей Иванович

— Она хлебосольная, жизнерадостная, всем всегда рада, — уговаривал Игнат. — Все мы себя насилуем. Это и барьеры придуманные, и запреты. То не так, это не эдак. Неловко, неудобно. Что люди подумают? Как в глаза им смотреть? Согласись, каждый в себе что-то подавляет. Потом ещё эти бесконечные неприятности. Думаешь, пройдут, а они не проходят, накапливаются. А приходишь к Нине, и вся темнота остаётся за дверью. Какая бы ужасная жизнь была, если бы не такие люди! А я ведь по природе из робкого десятка. Привык к сдержанности, а это — несвобода. А с Ниной я — орёл, мне не надо притворяться. С ней всё ясно и просто. Для этого надо иметь женскую мудрость, понимание

высших взаимных связей всего сущего. Это я для тебя по учёному загнул, чтобы ты понял. Она мне так и сказала: «Игнаша, мне не важно какую справку тебе выдали врачи. Работай ночным сторожем и ничего не бойся». И я не боюсь, а раньше боялся.

Огоньков подумал, что бы ещё сказать и добавил:

— По натуре я человек консервативный и не хочу педалировать устоявшуюся жизнь. Не желаю учиться новому. А если по совести, — боюсь стать жертвой собственного упрямства и собственной же органичности.

— Ограниченности, — машинально поправил Миша.

— Намерения-то у меня благие, — продолжал Игнат, не обращая внимания на поправку, — но сам я далёк от благости. Всё равно приходишь рано или поздно к сознанию того, что надо радоваться каждому прожитому дню и делать добро.

— Что ты говоришь? — очнулся от тяжких дум Каракозов.

— А что я говорю? — испугался Огоньков. — Я ничего не говорю. Я не могу проиграть. На моей стороне закон исторического развития, который гласит: «Всем надо перебираться в картонные дома, потому что механизм революции снова запущен». А ты к Нине ступай, не мёрзни.

Игнат не столько убедил, сколько направил. Каракозов, как сомнамбула, поплёлся к Начинкиной.

Нина, как никогда, обрадовалась раннему гостю и быстро сориентировалась. Зная Мишину историю, извещённая об измене Василия, она аккуратно, можно сказать, деликатно, гостя раздела, в постель уложила и обласкала. Всю интимную «работу» за него сделала, а он лишь на мгновение выходя из забытья, бормотал ей обрывочные фразы, мало что говорящие хозяйке дома.

— Подлинней, потолще, — вырвалось у Профессора в то самое время, когда Начинкина, сидя на нём, скакала в «страну наслаждений». — И первому встречному: «мало пёр». Все ждут от меня чего-то особенного, а я такой же, как все. Думают, я прилетел с Сириуса, и у меня два сердца. Но сердце у меня одно, и оно болит.

Глядя на Мишу отсутствующими, погруженным в процесс наслаждения глазами, Начинкина вдруг громко страстно зашептала:

— Подожди, подожди, подожди… Тихо, тихо, тихо…

И вмиг ослабевшим, лишённым не только страсти, но и жизненной силы, голосом сказала: «Умираю…». После чего потеряла сознание.

Миша, сколько мог, уперевшись руками ей в подмышки, держал бесчувственное Нинкино тело, а затем положил его на свою грудь. Ему всё это понравилось. С женой ничего подобного не было.

Через полчаса, сидя за столом, Миша и думать забыл о жене и связанных с ней неприятностях.

По средам у Начинкиной был банный день. Такой порядок завела ещё Нинкина покойная матушка Лора, Долорес.

Она родилась в тридцатом году в Стране Басков. В тридцать седьмом, в числе трёх тысяч детей из семей республиканцев, была эвакуирована в СССР. Её разместили в детском доме в Харькове. Во время Великой Отечественной войны «испанский детский дом», в котором жила Долорес, эвакуировали в Среднюю Азию. Весной сорок четвёртого перевезли её вместе с другими детьми, в Подмосковье. Лора попала в детский дом на станции Обнинское. Подросла, перебралась в Москву, работала на табачной фабрике. А затем, до самой смерти, — на Московском радиотехническом заводе сотрудником

вооружённой охраны. Была у неё возможность в пятьдесят шестом-пятьдесят девятом годах выехать в Испанию или на Кубу. Лора не захотела воспользоваться этой возможностью, осталась в СССР. Рос сын Толя, пятьдесят пятого года рождения. В шестьдесят седьмом году родилась дочь Нина, Долорес тогда было тридцать семь. А в шестьдесят лет она умерла в своей постели, на руках у дочери. Долорес успела понянчить внука, которого назвали в честь её отца.

Доминик плескался больше часа. А затем стала принимать ванну хозяйка дома, а её сын, облачившись в махровый халат с капюшоном, закрывавшим лицо, ходил по просторной квартире и вслух сочинял стихи.

Появление в доме Каракозова не нарушило распорядок, который не менялся годами.

Нина накрыла Мише царский стол, включила легкую музыку, а сама уединилась в ванной. Мылась Начинкина долго и со вкусом. Доминик, устав сочинять стихи, подошёл к закрытой двери в ванную комнату и сказал:

— Патрикеевна, выходи! Я начинаю считать.

Отца Нины звали Патрикеем Петровичем, был он начальником смены на табачной фабрике. Не курил, но умер от рака лёгких, когда дочке было десять лет. Кроме громкого отчества, известного больше по сказкам с хитрой лисой, ничего не оставил.

Доминик Дереза свой счёт начал с двадцати одного. После двадцати девяти, выдержав паузу, он произнёс число «сорок». Каракозов машинально его поправил, сказав «тридцать». Но Доминик это и сам знал. Это был не простой счёт, это была игра сына с матерью. Услышав грубое вмешательство от персонажа, внезапно появившегося в их доме, Дереза, посмотрев на Профессора через плечо, неприветливо и не по-детски грубо заметил:

— Не твоё дело!

Обращаясь снова к матери, Доминик продолжил счёт. После «сорока восьми» вышло утраченное «тридцать», и сразу следом пошло «сорок, сорок девять, пятьдесят».

После небольшой паузы из уст мальчика прозвучала странная на Мишин взгляд фраза:

— Патрикеевна, слышала? Тебе стукнуло пятьдесят, твоё время истекло.

Говорил Доминик предельно серьёзно, что, видимо, и вывело из себя тридцатилетнюю Начинкину.

— Я сейчас выйду и покажу тебе! — заорала из ванной Нина. — Тогда узнаешь, чьё время истекло!

Миша, услышав этот неистовый вопль, понял, что и на новом месте спокойной жизни не будет.

2

После посещения бандитами Нинкиного магазина ночной сторож Степан Леонтьевич Адушкин, мужчина сорока девяти лет, отказался там работать. Испугался, о чём без стеснения заявил Начинкиной. Нина рассказала об этом Каракозову, пожаловалась на предательство, попросила помощи и поддержки.

Тем же вечером пошли в магазин, там их уже дожидался Адушкин, сдававший рабочее место.

Вместе с ключами от магазина Каракозов машинально взял из рук Степана Леонтьевича и книгу, которую тот читал. Раскрыл её, пробежался глазами по строчкам и негодуя, воскликнул:

— Какая глупость! Нина, ты только послушай, какую чушь пишут эти неучи: «Ведьма, снедаемая жаром страсти, поцеловала несчастного юношу в похолодевшие губы и забрала из него последнюю крупицу тепла». Это же чепуха! Нарушение второго начала термодинамики, гласящего, что невозможен самопроизвольный переход тепла от тела менее нагретого к телу, более нагретому. Это же всем известный постулат Клазиуса: «Невозможен процесс, единственным результатом которого являлась бы передача тепла от более холодного тела к более горячему».