Тролли и легенды. Сборник

Коллектив авторов

— Как… как тролли могли быть в неведении о побеге… месье Фергюссона?

— Для остальных видов гномы все похожи друг на друга, — ответила Тиа.

— Простите?

— Ответьте честно: вам случалось отличать одного садового гномика от другого?

— Э-э-э…

— Вот-вот. Поскольку вокруг винокурни постоянно крутилась пара десятков гномов, тролли и не заметили, что один из них исчез.

— Несомненно, — пробормотал капитан, опускаясь обратно в кресло.

Капитан продолжил читать отчет, затем снова поднял глаза на лейтенанта, которая спокойно ждала:

— Вы уверены, что вышибала не был сообщником?

— Никто из пленников не смог подтвердить, что видел его за время плена, — ответила Тиа.

— А Соренсен-сын?

—

Как ни удивительно это покажется, но он тоже не имеет никакого отношения к этому делу. Полагаю, старик избегал ситуации, когда сын свидетельствовал бы против него.

Капитан Трежан нахмурился.

— Вы абсолютно уверены?

— Вы ставите под сомнение выводы моего расследования, мой капитан?

— Я просто отметил, что вы покраснели, когда я упомянул этого месье… Соренсена, — сухо ответил тот. — Я хочу убедиться, что вы — пока еще — не клюнули на одного из этих… созданий Вуали, как с вами регулярно случается, и тем самым не поставили под угрозу свой нейтралитет как следователя.

— Уверяю вас, мой капитан, мои способности полностью под моим контролем.

— Очень хорошо. И я полагаю, что он, со своей стороны, тоже не поддался вашим чарам и что вы не планируете больше встречаться с этой личностью вне рамок своих обязанностей?

Тиа слегка поерзала, испытывая неловкость, но затем с улыбкой призналась:

— Должна признаться, капитан, что до этого тролля — не думаю, что дам ему остаться… таким каменным.

Лейтенант Морчезе выскочила из кабинета своего начальника, едва уклонившись от скомканного в шар собственного рапорта, который пролетел прямо у нее над головой.

Миф пещеры

Габриэль Кац

Мало-помалу дорога превратилась в тропинку. Тропинку, затерявшуюся в тени крон, устланную ковром палых листьев. Все еще мокрая от дождя земля парит, и запахи подлеска стоят у меня комом в горле. Я ненавижу это месиво грязи, мха, грибов и мертвых веток. И это небо — слишком низкое, слишком серое, слишком тяжелое… Я ненавижу эту страну, и все же она моя. Моя душа осталась в другом месте, под солнцем Иерусалима, с каждым из красных камней Иудейской пустыни. Уже десять лет… Десять лет прошло с тех пор, как я в последний раз вкусил сладость святого города, его звездных ночей, десять лет прошло с тех пор, как я в последний раз ложился в постель женщины с медной кожей и глазами, подведенными черным. Всякий уходящий час я задаюсь вопросом, чего ради я вернулся.

— Ангерран, ты забрался слишком далеко! Нам налево.

Услыхав свое имя, я усмехаюсь. Теперь меня называют Рубилой, как будто это кто-то другой — впрочем, я и есть кто-то другой. Ангерран де Салль для меня умер, он перестал существовать в тот день, когда стал просто Ангерраном, в тот проклятый день, когда у меня отобрали титул, земли и рыцарские шпоры. А все потому, что я, похоже, зарезал нескольких добрых христиан в монастыре. Разве я виноват, что тамошние христиане выглядят в точности как неверные? У этих идиотов были такие же тряпки и такие же бороды, как у тех, что открывают вам дорогу в рай.

— Налево, — повторяет Гвен с легкой нетерпеливостью.

Если он так говорит, значит, налево. Гвен долгое время был у меня разведчиком, сотни раз спасая жизни мне и моим людям, что в лесах Германии — куда более обширных, чем эти, — что в лабиринте венецианских переулков. За десять лет он почти не изменился: те же заплетенные в косу волосы, та же тощая фигура, то же костлявое лицо, отмеченное друидской татуировкой, с которой он часто сходил за язычника. Татуировка досталась ему от матери, которую сожгли за колдовство, когда он был еще мальчиком. А лук подарил ему я после взятия Сен-Жан-д’Акра. Он вырезaл зарубку после каждой головы, а когда место кончилось, предоставил сосчитывать остальных Богу.

Я следую за ним по другой тропинке, затерянной в зарослях, такой узкой и темной, что я ни за что бы ее не заметил.

Позади меня отдаются тяжелые шаги Эймерика, который тоже ничего не заметил бы, потому что его зрение не улучшилось с возрастом — ему, должно быть, уже пятьдесят, — и прежде всего потому, что он никогда ни на что не обращал внимания. Эймерик — исполнитель. Самый лучший, самый храбрый, самый надежный, но исполнитель. Возможно, именно поэтому он согласился последовать за мной, хотя он единственный из нас, у кого есть жена, ферма, собака и трое детишек. Когда он увидел меня в старой залатанной кольчуге, с мечом на боку и шлемом на поясе, он улыбнулся, и эта улыбка означала готовность. Я знаю, что его жена осердилась на него, что она угрожала ему адскими муками, а ему все равно. Как подумаю о том, что в пору своего величия и славы я отказался посвятить его в рыцари по причине нехватки у него инициативы, до сих пор виню себя. Не суди я свысока, стоял бы сегодня Эймерик во главе небольшого феода, а не ковырялся в земле, сажая репу.

— Вот же слякоть, — бурчит он в свою кустистую черную бороду.

— Кому бы ты говорил! Я сам в ней по колено. Там, у нас, такой бы погоды не было!

— Ну, может, и не было, но мы бы умирали от жары и жажды, и нас бы жрали их паршивые москиты.

— Ты никогда не любил жары, Эймерик.

— Нет. И холод мне нравится ничуть не больше.

Чуть поодаль разражается хохотом Сулейман. Телосложением — на пару с Эймериком — схожий с дубом, он с трудом пробирается под листвой, с такой же бычьей шеей, о которую я бы мог обломать свой меч, не причинив ему особого вреда. Но на этом параллели заканчиваются. Если бы Сулейман не был новообращенным неверным, он давно стал бы рыцарем. Он собственной единой персоной опроверг все мифы: и о врунах-сарацинах, и о вероломстве сарацинов, и даже о сарацинах как блестящих наездниках. Он ездит верхом, как монахиня, выстоит против кого угодно и дерется на дуэли при первом слове поперек. Его кривой меч стоит десяти наших мечей, и я видел, как посреди баталии он улучал момент подвесить на пояс головы противников. И это они меня называют Рубилой… Нынче Сулейман торгует в городе пряностями, но закрыл свою лавку ради подвернувшегося случая — наверняка, последнего — снова выступить вместе. Меньшего я и не ожидал.

— Ни холода, ни жары, ни своей страны, ни моей, ни вина, ни женщин… Ничего ты не любишь, старик! — заявляет он массе мускулов, шагающей перед ним.

— Я люблю Бога, — ухмыляется Эймерик.

— Только без взаимности: он тебя сотворил уродливым и тупым.

— Ба. Тебя он сделал сарацином, уж куда лучше.

Их вечные ребяческие подтрунивания напоминают мне о наших славных былых деньках. Мне тоже хочется поперешучиваться, но я себя сдерживаю. Даже здесь, посреди леса, я опасаюсь чутких ушей, тем более что тут не все свои. Есть еще и Жеон, а он нас совсем не знает. Подобного рода шутки, которые вызывают смех на краю света, могут дорого обойтись в наших дождливых краях. У нас людей сжигали на костре за гораздо меньшее.

— Заткнитесь, парни, вы напугаете малыша Жеона.

— Такой мелочью меня не напугаешь, — парирует Жеон, настолько уверенный в себе, что я начинаю жалеть о том, что привлек молодого: они, как всем известно, первыми кидаются в атаку и первыми гибнут.

Жеон — парнишка из моей деревни (я говорю «парнишка», но весит он столько же, сколько Сулейман и Эймерик вместе взятые), за которым по всей округе начинает ходить репутация храбреца. Правда это или нет, но история о десяти разбойниках, которых он, как говорят, перебил голыми руками на дороге в аббатство, становится уже легендой. Для меня это неважно; я вижу лишь огромного, заплывшего жиром детину ростом с церковную паперть, с руками как весла и с топором дровосека в них. Должен признаться, нелегко было заставить остальных членов команды принять его: он не видел ни Святой земли, ни поля боя, а от его хвастовства и самому чадолюбивому из нас хотелось бы отправить его обратно к Создателю, и по частям. Но нам требуются лишние руки.