Тропа Селим-хана (сборник)
Шрифт:
Что бы ни было впереди - месть Форда или тюрьма, - судьба решится здесь. Еще один день скитаний, «Франкония» отчалит, «старший» уберется из города… Тогда легче будет сделать необходимое, неизбежное. По крайней мере, не настигнет его на пути удар ножом в спину…
«Трагическая гибель»… «Убитый был найден в нескольких шагах от отделения милиции, куда он направлялся с повинной», - мысленно читает Валентин газетную заметку. «При нем обнаружен пакет…»
Нет, нет!… Он хочет жить, учиться… А может быть, его простят?
Утром он
Жаль, нечем надрезать кору березы. Подставить бы ладонь, выпить сока, - как в детстве…
Он переносился в Муром, видел мать, пытался рассказать ей все… Про Лапоногова, про вещи и нечестные деньги, про Гету. Как далека Гета от этой грязи, и, однако, если бы не она…
Началось все недавно, месяца три назад, - и вместе тем очень-очень давно, когда он был свободен от стыда, от страха. Счастливая пора, - теперь она лишь уголок в памяти, драгоценный уголок, словно освещенный незаходящим солнцем. Как детство…
В столовой института он столкнулся с Хайдуковым. Дружбы между ними не было - ну, земляки, ну, немного знали друг друга в Муроме. Хайдуков к тому же старше, - он на третьем курсе.
«Хочешь подрыгать ногами?» - спросил Хайдуков, подразумевая танцы, и дал адрес. Валентин спросил, кто еще будет. «Лапоногов - наш лаборант, - ответил Хайдуков, - два футболиста, еще кто-то и девочки».
Валентина влекло к новым людям. Большой город вселил в него томящее предвкушение новых встреч, «бессонницу сердца», как сказал один, когда-то читанный поэт. Эти слова Валентин внес в свой дневник и утром, за чаем, прочел вслух Вадиму. «Что-то заумное», - фыркнул Вадим.
Лапоногов сперва понравился Валентину. «Не принимает душа у человека, и не надо, неволить грех», - это было первое, что он услышал от лаборанта, кряжистого парня в плотном, грубошерстном пиджаке и в низеньких долгоносых сапожках, долгоносых, как у деревенского щеголя. Футболисты сурово и молча наливали Валентину водку: он выпил стопку, чтобы не отстать от других, второпях забыл закусить, пригубил вторую и закашлялся. Хорошо, Лапоногов выручил. Валентин благодарно улыбнулся ему.
«Сам пью, а непьющих уважаю», - пробасил Лапоногов, и футболисты, высокие с густыми бачками на белых, припудренных щеках, перестали обращать внимание на Валентина. У каждого повисла на плече девица; одну, круглолицую, курносую, в красной прозрачной блузке, лопавшейся на мощной груди, Лапоногов звал Настькой, а прочие - Нелли. Имя второй девицы, очень тощей, длинноносой, с острыми плечами, в лиловом платье с кружевами, Валентин боялся произнести, чтобы не рассмеяться, - очень уж не шло к ней. Диана!
Он дивился, как привычно и помногу пьют девицы. При этом Диана нюхала корку черного хлеба - совсем по-мужски. Они как будто и не пьянели,
– кричала Нелли, - тебе привет, знаешь, от кого? От Леонардика!» Давясь от восхищения, она продолжала: «Я, - говорит, - ей из Роттердама привезу чего-нибудь. Она вери гуд лэди, - слышишь! У нее фигура модная». Польщенная Диана хихикала, спрашивала: «А как твой штурман?» Валентин иногда чувствовал прикосновение ее сухого локтя. Забавно, - неужели мода распространяется и на женские фигуры!
Он спросил Диану, знают ли она и Нелли английский. «Слышишь, Нелли!
– крикнула Диана.
– Знаем ли мы с тобой английский? Еще как, - верно, Нелли! На пятерку, - верно? Как англичанки!» Она явно издевалась над Валентином, но он уловил это не сразу и сказал, что очень хотел бы хорошо знать английский, прочесть в подлиннике Хемингуэя. «Старик и рыба», - молвил один из футболистов. «Старик и море», - поправил Валентин. Футболист нахмурился, но тут опять вмешался Лапоногов. «Где море, там и рыба», - сказал он примиряюще. «Поверьте старому рыбаку».
«Ты-то рыба-ак!» - протянула Нелли и подмигнула. Валентин умолк; он не пытался больше примкнуть к беседе за столом, странной беседе, пересыпанной двусмысленностями и намеками. Он принялся за холодную телятину, и так энергично, что Диана бросила ему: «Поправляйтесь» - а футболист - тот, что спутал название повести Хемингуэя - оглушительно захохотал.
Ждали еще одну пару. Хозяйка дома, полная, немолодая женщина, масляно поглядывавшая на Лапоногова, уже который раз возглашала: «Опаздывают, разбойники! Заставим выпить штрафную!»
Гета поразила его сразу. Смуглая, с нерусским разрезом глаз, вся в сиянии пышного серебристого платья, она вошла сюда - в эту обыкновенную комнату, к столу с пятнами вина на скатерти, к блюдам с растерзанной телятиной, к уродливо вспоротым консервным банкам, - вошла как создание из иного мира.
Она села рядом. Руки его дрожали, когда он робко накладывал ей закуски. Он стеснялся смотреть на нее в упор и поэтому не поднимал глаз; правая щека его горела. «А вина!» - услышал он. Смущение душило его. Он протянул руку к водке и отдернул, - не станет она пить водку. «Я пью сухое», - услышал он тот же голос, ее голос. Девицы фыркнули. Он вдруг позабыл, какие вина сухие. Спасибо Хайдукову, - пододвинул через стол, почти к самому прибору Валентина бутылку «Саперави».
– А вы?
– спросила она.
Только тут он осмелился взглянуть на нее, - и вид у него наверно был жалкий, нелепый. Смысл ее слов доходил медленно.
– У вас же пустая рюмка, - сказала она, с ноткой нетерпения.
Диана и Нелли по-прежнему хвастались своими победами, Лапоногов смешил хозяйку анекдотами, Хайдуков возглашал тосты и иногда окликал Валентина, но напрасно, - Валентин не понимал его. Напротив сел спутник Геты. Валентин заметил его не сразу, а лишь когда справа раздалось: