Тропой памяти
Шрифт:
Багнур подозрительно прищурился, озаренный догадкой. Он покачал на ладони трофейный кисет, взвесил, затем перевел взгляд на горе-дозорную, что продолжала жадно глотать воду. Нехитрая пантомима сработала — охотник понял все сам, и к тому моменту, когда Шара, наконец, отлипла от фляжки, диагноз уже не вызывал ни малейших сомнений.
— Мерзнешь? — на всякий случай уточнил он.
— Н-не пойму… Вроде просто трясет… — она плотно запахнулась в лархан, продолжая изображать дрожь. — И сердце стучит как молоток… Хреново…
— Ну-ну. — Багнур вытащил из конфискованного кисета маленький сверток, повертел его в мозолистых пальцах. — А я-то уж думал…Вот ведь пакость какая, я всегда говорил — отраву они туда добавляют, хуже вулканического пепла… Ну, и что же тебе привиделось? Девятка уллах’тхар или еще что покруче, а?
— Огонь… — бесцветно протянула лучница, кутаясь в плащ. — Много огня… кровь. Не помню, страшно. Очень.
— Ясно, короче, — устало вздохнул Багнур, поднимаясь. — Значит так: еще раз вот с этим увижу — башку отверну, ясно? Ишь надумали всякую пакость курить… Если ты после нее всякий раз будешь так орать, то лучше
И, размахнувшись с берега, он с остервенением зашвырнул на быстроток злополучный сверток. Видевшая это Шара так и подпрыгнула на месте от огорчения, но роль нужно было играть до конца, поэтому она стоически промолчала.
— Ты давай обратно ложись, — велел Багнур, зевая. — Да и я, пожалуй, посплю. А вот камнегрыз наш чего-то уже давно в дозоре не стоял, пусть-ка хоть раз зад с земли поднимет…охо-хо…
Шара не стала наблюдать за тем, как осуществляется процесс смены караула. Нырнув под лархан с головой, она честно попыталась заснуть, но как назло, после пережитого в голову лезло великое множество мыслей, с которыми не могли совладать даже усталость и неприятно мокрые волосы.
Итак, это снова началось. В том, что с ней что-то не так, Шара знала с самого детства. И дело тут было вовсе не в безобразной внешности: научиться не обращать внимания на презрительно-насмешливые взгляды оказалось довольно легко. В различные периоды жизни взрослеющая орчиха с удивлением и страхом убеждалась в существовании множества понятий, вещей и свойств, о которых ей ни разу не доводилось слышать, но которые, тем не менее, казались странно знакомыми. В основном, это были мелочи, не стоящие размышлений, но в последнее время странное явление начало приобретать все больший размах. Казалось, что сквозь ясную поверхность ее собственной жизни, мыслей и чувств то и дело проступают, поднимаясь откуда-то со дна, чужие воспоминания, лица, обрывки фраз… Порой это были лица совершенно уж непонятных существ, сцены пиров и битв, неизвестные пейзажи. В том, что странные видения — картины давно ушедших дней — Шара отчего-то не сомневалась, хотя сменяющие друг друга расплывчато-бестолковые образы не позволяли угадать ни время года, ни приблизительную давность происходящего. Гораздо забавнее было то обстоятельство, что многие из случайных знаний на поверку оказывались источником получения ответов на вполне насущные вопросы. К примеру, когда мать впервые показала ей руны, маленькая Шара, еще толком не зная, как держать кисть, с минуту сосредоточенно рассматривала знаки, после чего обмакнула в тушь мизинец и вывела на боку глиняного горшка свое имя. О, разумеется, ошибиться в слове из двух рун практически невозможно, но ведь не для трехлетнего ребенка!
Еще любопытнее дело обстояло со зрением, даже если отбросить абсолютное отсутствие светобоязни — непременной черты Ночного народа. В том, что черный цвет бывает весьма разнообразен, Шара убедилась тоже в достаточно юном возрасте. Страна Восходящего Солнца скупа на яркие краски, но даже в царстве хмурых скальных хребтов, солончаковых пустынь и вулканического пепла глаз иртха различает множество оттенков красного, оранжевого и желтого цветов, особенно в часы восхода и заката. Тогда оживают даже безжизненные утесы, и лишь непроглядная чернота душистых лепестков гонха’ран на фоне чуть более светлых узловатых ветвей хранит память о цвете ночного неба. И только странно бледнокожая девочка-иртха видела различие между черным цветом распускающейся листвы, черными соцветиями гонха’ран и жирной сажей горящего таингура, изо всех сил тщетно пытаясь придумать названия для столь непохожих друг на друга оттенков: в родном языке Шары таких слов не было — какой прок называть то, чего не видишь? По детской привычке она снова начала перекатывать в уме слова, изобретая новые названия для множества красок, но мысли скакали камешками по склону, и девушка даже не заметила, как сон вновь медленно утянул ее в свой омут.
Глава 6
Отряд Горбага остановился в густом ельнике. Отсюда уже был слышен шум реки, однако радости на лицах бойцов не читалось — к усталости от бессмысленного шестичасового кружения по лесу примешивалась тупая злость на недоумка-командира. Царившие в отряде в течение последних дней неуставщина и бардак были целиком на совести Горбага, а идиотские приказы, в конце концов, привели к тому, что их угораздило-таки заблудиться в этом треклятом лесу. Со жрачкой дело обстояло еще гаже: последний, выданный сутки назад, паек только раззадорил пустое брюхо. Над вопросом, куда подевались все припасы, голову ломать не приходилось, ибо обнаглевший от безнаказанности Радбуг лениво и хозяйственно жрал пайковую солонину, на ходу доставая из кожаного чрева мешка длинные полоски вяленого мяса. Всем прочим же приходилось довольствоваться пригоршней вареных зерен да раскрошенными от долгого таскания в вещмешке лепешками. Лепешки, правда, были не простые, а специально предназначенные для дальних походов, но в чем, собственно, кроется принципиальное отличие, ответить не мог даже харадский умник. Единственная разница заключалась, похоже, в том, что обычный хлеб поначалу бывает свежим и черствеет лишь по прошествии пары нах-харума, а новинка армейского пайка изначально имела жесткость сапожной подошвы и соответствующий объекту сравнения цвет, «для пущей длительности переваривания», как утверждал Хаграр. Впрочем, этой еды тоже было немного, а вскоре кончились и вареные зерна. Короче, за это время на душе у всех порядочно накипело, да так, что впору дым из ушей пускать. Будь Горбаг чуть повнимательнее, то во взгляде восьми пар угрюмо опущенных глаз, он прочел бы свой приговор. Но десятник упорно продолжал делать безразличный вид, искренне надеясь на собственную силу и путы устава, полагая, что никто попросту не осмелится обнажить сталь в ответ на очередную оплеуху.
Радбуг же, видевший ситуацию чуть дальше собственного
— Тарки… ну, наконец-то… — довольно прорычал он, жмурясь в предвкушении драки и обернувшись к замершему в ельнике десятку, прошипел:
— Ну и че, долго будем стоять? К бою, уроды!
— Дзарт-кхан… — вкрадчиво подал голос осмелевший Рагдуф. — Это не тарки… Я бы услышал, большой отряд бесшумно не ходит. Это какой-то одинокий бродяга, скорее всего из местных, и если сидеть тихо, то он нас попросту не заметит…
Но тут его речь прервал хлесткий подзатыльник.
— Молчать! Поучи меня еще, недоносок! — с этими словами Горбаг схватился за эфес, и Рагдуф еле успел отскочить с пути описавшей сверкающую дугу острозаточенной стали. Не обращая внимания на потихоньку сжимающееся вокруг кольцо, десятник шагнул к картографу и тут бы не избежать бессмысленной резни, как вдруг в шершавом лабиринте древесных стволов показался одиноко бредущий сухну в простой домотканой одежде. При виде дюжины вооруженных орков, бедняга замер на месте, разевая рот, точно вытащенная на берег рыба, старательно попятился, после чего развернулся и кинулся наутек, высоко подбрасывая ноги и крича — не то проклятия, не то мольбы духам. Ранхур молча выдернул из-за спины стрелу, небрежным жестом бросил ее на тетиву и, почти не целясь, вскинул анхур, но когтистая лапа десятника с размаху ударила по руке, держащей лук.
— Не стрелять, гнида! Он — мой! — пылающий безумием и злобой взгляд штрафника-моргульца, точно плетью, хлестнул маленького стрелка.
— За ним!!! — взревел Горбаг и первым рванулся в погоню. Верный Радбуг, решив не отставать от своего хозяина ни на шаг, помчался следом и вскоре скрылся из виду меж деревьев. Растерянный и встревоженный десяток выжидательно устремил взгляды на Рагдуфа — все-таки после десятника второе лицо в группе — но тот лишь обреченно кивнул, и, придерживая бьющую по ногам сумку с картами, побежал по тропе догонять Горбага. Сообразив, что дело-то и впрямь попахивает таингуром, ребята молча последовали за ним, при этом догадавшись не ломиться по тропе, а рассредоточиться полукольцом с целью окружения вероятного противника.
Петляя меж деревьев, Ранхур первым делом скинул на бегу проклятый вещмешок. Жить сразу стало лучше и веселее, ибо сей мерзкий предмет личного снаряжения в довершение всех прочих бед, явно питал паскудную страсть к торчащим сучьям и колючим веткам, не упуская ни малейшей возможности зацепиться. Без привычного балласта за спиной скорость изрядно увеличилась, да так, что в распадок степняк вылетел первым, держа наизготовку анхур и зажав в зубах запасную вторую стрелу. Вовремя: на поляне уже полным ходом кипела драка с участием десятника и преследуемого им тарка. Вернее, назвать это дракой можно было с большой натяжкой: почувствовав, что путь к отступлению отрезан, человек решил дорого продать свою шкуру и с помощью длинного пастушьего кнута ухитрялся держать злобно шипящего Горбага на приличном расстоянии. Шипел тот не зря: темный, опоясывающий левую кисть моргульца след наглядно свидетельствовал о том, что один удар хлыста десятник все же пропустил. Ободренный удачей человек замахнулся вторично, и с интересом следивший за схваткой Ранхур мгновенно догадался, что должно произойти дальше: выросший в стойбище скотоводов-кочевников, в ранней юности он и сам, подобно другим пастушатам, забавлялся нехитрой игрой, целью которой было рассчитать удар хлыста так, чтобы ременная петля, захлестнувшись под колени, охватила ноги, после чего оставалось лишь легонько дернуть — и приятель-соперник, неуклюже взмахнув руками, с размаху шлепался оземь, вышибая вверх облачко мелкой каменной соли. Практиковал ли подобные состязания нынешний противник Горбага, так и осталось тайной, но удар был хорош — жгучая змея обвилась вокруг колен иртха, точно и вправду живая. Человек напрягся, готовясь изо всей силы дернуть рукоять хлыста, но десятник оказался тоже не из пемзы рублен и успел полоснуть й’тангом по натянувшейся веревке. Бедняга сухну, видя, что его единственное оружие уменьшилось в длину, как минимум, вдвое, начал медленно отступать, озираясь в поисках чего-нибудь более или менее подходящего для защиты от двух локтей острой вороненой стали, но неожиданно уперся спиной в толстый ствол дерева. Вот теперь надежд на спасение бегством действительно не осталось, и несчастный сухну, затравленно глядевший на приближающегося с кривой победной ухмылкой Горбага, отлично это понял. Ранхур поморщился: исход схватки был предопределен заранее, просто удивительно, что бледнокожий так долго продержался против вооруженного противника. Вот, в принципе, и все: прямой удар й’танга способен выдержать разве что типовой стальной доспех гон’нарт-ай-хун, бойца тяжелой пехоты… Степняк молча опустил лук и повернул голову влево, осматривая неприветливую чащу на момент возможной угрозы, а на самом деле — попросту отвел взгляд, не желая наблюдать зрелище расправы над безоружным поселенцем. Как вдруг…