Тропой памяти
Шрифт:
…Зарево вставало под небеса, и в его хищном багрянце замшелые стволы деревьев казались раскаленными докрасна прутьями огромной клетки. В стылом лесном воздухе плывут клочья гари, от вездесущего дыма слезятся глаза, но чуткое обоняние иртха различает еще один, почти неуловимый запах — запах крови. Далеко на полночи горит земля и стонут камни, но даже здесь, в дикой лесной чаще слышны отголоски буйства стихии. И повсюду — этот запах, липкий железистый привкус на губах, жар чужой боли бьет тугой спиралью в кровавые облака. Духи смерти ныне собирают жатву, и звенит израненный, наискось прочерченный сталью
А обезумевший северный ветер продолжает хлестать по лицу, обжигая ноздри горячим соленым туманом. Пролитая кровь… прерванная жизнь. Страшная, незнакомая сила, от которой не найти спасения, против которой бессильны клыки и когти, и остается только одно — прочь, как можно дальше от того места, где пируют духи смерти, чтобы не стать частью их трапезы.
Темный лес летит навстречу, мелькая стволами, и скрывается позади неверная тропа, а за плечами парит тот безумный слепой страх, что заставляет бежать, не чуя усталости…И только сердце отсчитывает частые, исступленно-глубокие удары: «быстрее… быстрее…».
Они были совсем непохожи на иртха, эти странные, призрачно-тонкие создания, в чьих широко распахнутых глазах плясали блики огня, охватившего бревенчатые стены. Рассыпается золой в горсти затейливое деревянное кружево, векам горячо — это неостывший пепел сожженного дома оседает на ресницах… а, может, слезы? А они все идут и идут, и ледяная сталь доспехов вскипает в отблесках пожара…И так странно бездушны отточенные движения смертоносных клинков: ни ярости, ни мрачного торжества, ни хмельного упоения боем — ничего, лишь молчаливый спокойный расчет, скупые и безукоризненно точные взмахи, неизменно встречающие каждую новую цель. Алые капли на светлых клинках…
Им нечего было противопоставить этой силе. Им, ни разу не державшим в руках оружия, не знающим, что такое причинять боль. Мощный удар, почти ломая пальцы, выбивает из руки неумело сжатый меч и следом — длинный нескончаемо долгий высверк отраженного пламени и вспышка боли. Тонкая рубашка, косым ударом рассеченная на груди, мгновенно тяжелеет от крови. Тело еще оседает в дымящуюся траву, а безжалостное лезвие продолжает свой путь, подобно порыву ветра в сухих стеблях тростника: падающие изломанные фигуры…искорки жизни, гаснущие в золоте глаз — точно неверное отражение звезд в стылом омуте подергивается рябью…Пепел и кровь… Зарево пожара неровным багрянцем красит мертвые лица, и кажется, что все это — неправда, не всерьез: в широко распахнутых глазах — ни боли, ни страха, лишь непонимание да какая-то полудетская обида…Повисший в воздухе вопрос, так и не высказанное, запоздалое: «за что?». Жаркие веселые язычки пожирают страницы, пляшут в осколках лопнувших витражей… И лишь одно-единственное, пронзительно-яростное лицо, бездонные сухие колодцы зрачков, впитавших чужую боль. Мрак сгущается за спиной и нетронутая кровавыми отблесками тень похожа на сложенные крылья, искаженное мукой лицо — белый клин меж потоков черных волос. Волны силы расходятся от одиноко стоящей на пепелище фигуры, точно во все стороны тянутся нити, пытаясь сплести невидимый щит…уберечь то, что еще осталось…
Испуганная
— Не бойся. Я не трону тебя.
Губы по-прежнему сомкнуты, средний, бесполый голос звучит в голове.
— Оставь это… — сильные шершавые пальцы без труда разжимают детскую ладошку, исступленно стиснувшую безжизненно- ледяное запястье молодой женщины.
— Оставь. Ей нельзя помочь. Пойдем…
Сдавленный крик замирает в горле, когда рухнувший кусок стены, рассыпаясь в уголья, ударяет вверх столбом искорок, осыпая сталь наплечников. Пепел и кровь… Крик рвется наружу, отчаянный детский плач — голос бесконечного, безнадежного одиночества и тоски… Холод…
Ледяная вода обжигает лицо, течет за воротник. Сознание врывается в тело внезапно и грубо, точно грабитель — в чужой дом, взгляд расплывчат, как это бывает спросонья. Широкие лапы несколько раз подряд сильно встряхивают за плечи, когти чувствуются даже через толстую кожу рубашки. Встревоженное немолодое лицо с покрасневшими опухшими веками. Фляга в руках.
— Замолчи… ох, уллах’тагор ин нарт, тихо… Тихо. Да замолчи же… Ох, да что же это такое…
— Багнур? — хриплый голос плохо слушается свою хозяйку. — Что случилось? Тарки? Да прекрати ты меня трясти уже…
— Тарки… — охотник, наконец, отпустил мокрую как жабу лучницу. — Будут тебе ужо тарки: звук по воде знаешь как далеко слыхать! Я уж думал — на скорпиона улеглась, а он возьми да и тяпни, где негладко… Че случилось-то?
— Не водятся тут скорпионы… — Шара напрочь игнорировала адресованный ей вопрос. — И отродясь не водилось. Ну, я так думаю — неуверенно закончила она, выкручивая мокрые волосы.
— Тогда что же? — продолжал допытываться Багнур. Правильно, отвязался один такой! Особенно после всего этого ночного концерта… Влипла так влипла, по самые уши. Нда-а… надо было все-таки соврать, что скорпион.
— Ну… я не нарочно. Просто устала, наверное, вот сон плохой и приснился… — Шара ожесточенно накручивала на палец прядь волос, изо всех сил стараясь говорить как можно непринужденнее. — Ну, так получилось… Я… я больше не буду…
Видя мелькнувший в расширенных зрачках собеседника суеверный страх, девушка поняла: толку от всех ее хитростей — как из камня воды. Пхут.
— Ты… — Багнур сглотнул. — Ты видишь… видишь то-чего-нет? Как ир-гит’ай…ох, уллах’тагор ин нарт… — ладонь вскинулась в охранном жесте. Казалось, еще немного, и узнавший ее тайну немолодой охотник, чего доброго, бухнется перед ней на колени.
Надо было срочно как-то выкручиваться. Но как? Честным путем уже невозможно, это ясно. Врать быстро и качественно в полусонном состоянии на редкость трудно…Пхут’тха, что ж придумать-то? Так… сны видят иргит’ай, Говорящие-с-духами…духи… трава духов…О! кажется, есть идея…
— Не знаю, что там видят иргит’ай… — старательно имитируя дрожание пальцев, Шара потянулась к фляге, торопливо выдернула пробку и присосалась к горлышку с такой жадностью, точно неделю блуждала в Горгоротских солончаках.