Тростник под ветром
Шрифт:
Директору Асидзава показалось, будто земля разверзлась у него под ногами. Итак, они забрали главного редактора, его зятя. Однако внешне Асидзава не утратил своей обычной выдержки.
— Ах так...— сказал он по возможности спокойно.— Скажи,, эти полицейские оставили какие-нибудь документы?
— Да, оставили. Визитные карточки.
— Ну-ка, прочитай, что там написано после имен и фамилий. Нет ли там слов: «управление полиции города Иокогамы»?
— Есть.
— Так, ясно... Видишь ли, в общих чертах я, кажется, догадываюсь, в чем тут дело, но постараюсь разузнать поточнее. Как только удастся что-нибудь выяснить, я немедленно позвоню тебе. Не волнуйся и жди моего звонка. У нас в журнале ничего не случилось, но я думаю, что подозрение пало на них все-таки в связи с работой... Ну-ну, не надо чересчур волноваться, слышишь?
Положив трубку,
Директор немедленно оделся и вышел из кабинета. Распорядившись, чтобы сотрудники не слишком торопились рассказывать о случившемся посторонним и продолжали работать, как обычно, он спустился по бесконечным лестницам вниз и отправился на станцию, чтобы как можно скорее попасть в Иокогаму.
Начальник отдела тайной полиции при полицейском управлении Иокогамы держал себя с директором Асидзава крайне холодно и нелюбезно. Он подтвердил факт ареста Окабэ и Морита, но не сообщил ни причины ареста, ни возможной даты освобождения.
— По существу обвинения пока ничего не могу вам сказать, мы должны провести еще дополнительное расследование. Ну, а когда следствие закончится, тогда, возможно, арестованные будут освобождены... Когда это будет? Трудно сказать... Некоторое время, очевидно, потребуется...—Начальник отдела вытащил из кармана кителя часы и открыл крышку.— Прошу извинить, у меня заседание...
В просьбе о свидании было отказано.
Директор достал карандаш, написал на обороте визитной карточки: «О жене и детях не беспокойся, я о них позабочусь. Постараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы поскорее разъяснилось недоразумение с твоим арестом». Эту визитную карточку он попросил передать Окабэ.
— Хорошо, оставьте,— гласил малообнадеживающий ответ.
На обратном пути, в вагоне электрички, Юхэй сидел скрестив руки на груди и плотно закрыв глаза. Он пытался представить себе, что, собственно, затевает полицейское управление Иокогамы. Но никакой более или менее ясной догадки не приходило на ум. Юхэю казалось, будто ему отсекли руки и ноги. Все ответственные, лучшие работники редакции арестованы. По-видимому, «Синхёрону» пришел конец. Юхэй воевал с цензурой, спорил по вопросу о лимитах на бумагу, боролся против попыток ликвидации или слияния, напрягал все свои силы и, худо ли, хорошо ли, все-таки отстоял «Синхёрон». Но потерять вот так, сразу, своих лучших работников — пет, этого ом не ожидал.
Когда к концу дня директор вернулся в редакцию, он услышал новые сообщения. Целый ряд журналистов, сотрудников журнала «Кайдзо» и других наиболее солидных органов прессы, тоже был арестован сегодня утром.
Массовые аресты по так называемому «иокогамскому делу», проходившие в обстановке строгой секретности, достигли в этот день наибольших размеров. Полицейское управление Иокогамы пришло к убеждению, что все арестованные тайно поддерживали связь с Кироку Хосокава и несомненно собрались на курорте Томари на нелегальную конференцию по возрождению Японской коммунистической партии. Основанием для этого обвинения явилась фотография, извлеченная во время обыска из письменного стола Нисидзима. Тут разом были арестованы сфотографированные на этой карточке Масао Судо — сотрудник отдела политики газеты «Мияко», Ясухару Оно и Хироси Мацубара — сотрудники издательства «Кайдзо», и другие. Так случилось, что дружеская встреча Кироку Хосокава с давними своими приятелями-журналистами на теплых водах курорта Томари в префектуре Тояма, когда все они отлично провели время за чашечкой сакэ и веселой беседой; превратилась в глазах полицейского управления Иокогамы в чрезвычайно «ответственную и важную» «подготовительную конференцию по возрождению Японской коммунистической партии».
Однако главное управление тайной полиции сперва не придавало большого значения этим арестам и довольно иронически относилось к действиям иокогамской полиции. Это пренебрежительное отношение лишь подзадорило йокогамцев — им захотелось утереть нос главному полицейскому управлению.
Полицейское управление Иокогамы отобрало всех наиболее «способных» следователей из участков, находившихся в его ведении, и вызвало их в управление. Был взят решительный курс на то, чтобы любой ценой, любыми средствами придать «вес и значение» этому «делу» и тем приумножить славу и честь отдела тайной
Массовые аресты, проведенные в конце января 1944 года, нанесли почти непоправимый урон редакциям всех толстых журналов, издававшихся в Токио. Какой панический страх испытывали власти перед коммунистической партией! Боязнь, что в смутные военные времена в стране может вновь возродиться коммунистическое движение, привела к новому акту кровавой трагедии, именуемой «Историей пыток эпохи Сёва»*.
В понедельник, через день после этих арестов, Юхэй Асидзава, по-прежнему неуклонно соблюдая свои долголетние привычки, вышел из редакции, чтобы пообедать вместе с Сэцуо Киёхара. Вся Япония гудела, как потревоженный улей, заботясь то об эвакуации, то о мерах противовоздушной обороны; но Юхэй, в толстом черном пальто, с белым шелковым кашне вокруг шеи, с палкой, висящей на руке, выглядел все тем же спокойным, уравновешенным джентльменом. Его журнал переживал критические, трудные времена — нужно было перестроить структуру редакции, пересмотреть всю работу журнала; тем не менее Юхэй не позволил себе ни на минуту опоздать к условленному часу. В этом строгом соблюдении внешних, формальных сторон жизни Юхэй пытался найти опору для душевной твердости, сохранить свои дух по-прежнему крепким.
Киёхара пришел первым и прихлебывал чай, читая английский журнал. Он ни минуты не мог находиться без дела и всегда был чем-нибудь замят. Он уже знал об арестах и встретил старого друга сочувственной улыбкой.
В Токио уже не осталось ресторана, где можно было бы свободно получить обед. Друзья сидели за чашкой чая с печеньем.
— Ну, чем ты сейчас, вообще говоря, занимаешься? Наверное, свободного времени уйма? — спросил Юхэй.
— Я? Да нет, все, знаешь, некогда... Завтра уезжаю в префектуру Нагано и Ниигата, еду читать лекции. К будущему понедельнику, пожалуй, еще не успею вернуться. Печататься мне, как ты знаешь, запрещено, работа в информбюро в счет не идет, но, к счастью, звания консультанта у меня покамест еще не отняли, и, пользуясь этим, я хочу сделать несколько публичных докладов.
— Скромные у тебя стали желания!
— Что поделаешь...— Киёхара горько усмехнулся. Но прежний энтузиазм сменился отчаянием. Теперь он мечтал хотя бы поездить по стране и, подобно уличному проповеднику, обратиться к немногочисленной аудитории, чтобы поговорить о современном положении Японии.
Когда Юхэй вернулся в редакцию, его уже ждала Кинуко. Она была одета в пальто, из-под которого виднелись шаровары — обязательная принадлежность женского костюма в военное время. В руках Кинуко держала большой узел с вещами.
— Большую передачу ты собрала!
— Да... Ведь я не знаю, что ему нужно. Взяла все, что попало под руку... Папа, как ты думаешь, он еще долго там пробудет?
— Не знаю. Но боюсь, что неделей и даже месяцем дело не обойдется.
Жена Окабэ побледнела и, затаив дыхание, уставилась на отца. Круглолицая, добродушная, она была похожа на мать, на дядю Киёхара.
Вдвоем они сели в вагон электрички и поехали в Иокогаму — жена, везущая передачу: теплые вещи для арестованного мужа, и директор, пытающийся как-нибудь защитить и выгородить своих подчиненных. Они молча сидели в вагоне, каждый по-своему чувствовал себя одиноким. Вдоль железнодорожной линии Токио — Иокогама на каждом столбе висели огромные плакаты, призывающие к поддержке войны. В вагоне стояли два офицера, бросавшие злые взгляды на остальных пассажиров. Из-под их шинелей виднелись длинные сабли. Кинуко, спрятав лицо в воротник пальто, то и дело вытирала набегавшие на глаза слезы рукой в синей вязаной перчатке. Юхэй видел это, но не сказал дочери ни единого слова утешения. Больше, чем жалость к дочери, его тревожила судьба журнала. Он всегда был скуп на внешние проявления любви к своим близким.