Троя
Шрифт:
— Одиннадцать миллиардов смертей. — Голос мужчины дрогнул. — Девяносто семь процентов населения были стерты с лица Земли.
Маг снова пожал плечами.
— Война затянулась.
Харман опять рассмеялся.
— И вирус добрался почти до всех, кроме тех людей, ради уничтожения которых его создавали.
— Ученые Израиля накопили к тому времени богатый опыт нанотехнического манипулирования с генами, — промолвил старец. — Они поспешили обезопасить свой народ, пока не поздно.
— Могли бы поделиться спасительной технологией с другими, — вставил Харман.
— Они пытались. Увы, времени уже не было. Хватило только, чтобы… сохранить про запас ДНК вашего
— А ведь Глобальный Халифат не изобретал способа странствовать во времени, — не слишком убежденно, полувопросительно произнес мужчина.
— Верно, — подтвердил маг. — Первый рабочий пузырь для подобных путешествий создал один француз…
— Анри Делакур, — пробормотал, припоминая, Харман.
— …чтобы вернуться в тысяча четыреста семьдесят восьмой год н. э. с целью подробно изучить весьма любопытную рукопись, приобретенную императором Священной Римской империи Рудольфом Вторым [95] в тысяча пятьсот восемьдесят шестом году, — без запинки продолжал Просперо. — Казалось бы: ничего страшного, быстрый и несложный прыжок в далекое прошлое. Это сейчас нам известно, что манускрипт с его зашифрованным тайным языком, полный роскошных миниатюр с изображением неземных растений, звездных систем и обнаженных людей, — сплошная мистификация. Доктору Делакуру и его родному городу пришлось расплатиться за эту поездку, когда черная дыра, которой команда пользовалась в качестве источника энергии, вырвалась за пределы защитного силового поля.
95
Рудольф II (1552–1612) — австрийский эрцгерцог. Один из крупнейших покровителей астрологии и алхимии своей эпохи.
— И все-таки французы вместе с Новым Европейским Союзом передали чертежи машины времени Халифату, — сказал Харман. — Зачем?
Просперо воздел морщинистые, опутанные синими венами руки, будто желая благословить собеседника.
— Члены Союза водили близкое знакомство с учеными Палестины.
— Интересно, — проговорил мужчина, — мог ли торговец редкими книгами Вилфрид Войнич, [96] живший в начале двадцатого века, представить себе, что в его честь окрестят расу саморазмножающихся чудовищ?
96
Вилфрид Войнич (1865–1930) — американский библиофил и антиквар польского происхождения.
— Мало кто из нас подозревает, какое наследие оставит после себя, — изрек седовласый маг, по-прежнему не опуская воздетых дланей.
Мойра вздохнула.
— Может, закончите ваши странствия по мглистым долинам памяти?
Харман посмотрел на нее.
— А ты, грядущий Прометей, прикрыл бы хозяйство, хватит уже твоему красавцу на меня пялиться. Если это игра в гляделки, так он победил: я первая моргнула.
Мужчина покосился вниз и спешно запахнул свой халат, полы которого разъехались в самом начале беседы.
— Ближайший час вагон будет проезжать над Пиренеями, — продолжала дама. — Теперь, когда у Хармана в голове завелся не только градусник телесных утех, нам найдется что обсудить и решить по дороге. Предлагаю: пусть наш Прометей идет наверх, примет душ и оденется. Дедуля может пока вздремнуть. А я, так и быть, помою посуду.
65
Ахиллес размышляет, не слишком ли он погорячился, вынудив Зевса низвергнуть себя в глубочайшую и темнейшую бездну преисподнего
Во-первых, здесь нельзя дышать. Теоретически квантовая сингулярность его погибели от руки Париса должна защищать Пелида от смерти, но не спасает от першения в горле, саднящего кашля и падения с высоты на раскаленный, точно вулканическая лава, черный валун, пока напоенная метаном атмосфера травит и разъедает легкие. С тем же успехом можно вдыхать кислоту.
Во-вторых, этот самый Тартар — прескверное место. Чудовищное давление — а оно в этих краях такое же, как на уровне двухсот футов ниже поверхности земного моря, — больно сжимает каждый дюйм человеческого тела. Жара нестерпимая. Простого смертного, хотя бы и героя вроде прославленных Диомеда и Одиссея, давно убило бы, но даже и полубог Ахиллес тяжко страдает. Кожа его покрылась багровыми и белыми нарывами, а на открытых участках вздуваются все новые волдыри.
И наконец, в-третьих, мужеубийца ослеп и почти оглох. Смутные, все проницающие отблески вулканов не дают возможности ясно смотреть, ибо красноватая мгла колеблется из-за невероятного давления и плотного облачного покрова, из-за густого дыма, который валит из неостывших кратеров, и беспрестанной завесы кислотного ливня. Спертая, палящая атмосфера давит на ушные перепонки героя, так что любые звуки представляются ему приглушенными раскатами барабанов и многотонными шагами под стать свинцовым ударам внутри готовой расколоться черепной коробки.
Просунув руку под кожаные доспехи, Ахиллес проверяет, на месте ли крохотный механический маячок. Изобретение Гефеста слегка пульсирует. По крайней мере не треснуло под кошмарным давлением, от которого так страдают глаза и барабанные перепонки кратковечного смельчака.
Где-то среди адского мрака герою мерещатся громадные движущиеся тени, но даже самые яркие багровые вспышки не дают разглядеть, кто или что бродит рядом в ужасной ночи. Ясно одно: существа эти чересчур велики и странно сложены, чтобы оказаться людьми. Кем бы они ни были, пока что им нет никакого дела до человека.
Быстроногий Ахилл, сын Пелея, предводитель бесстрашных мирмидонцев и благороднейший из героев Троянской войны, полубог в испепеляющем гневе, лежит, раскинув конечности, ослепший и оглохший, на жарком пульсирующем камне и тратит последние силы на то, чтобы не задохнуться.
«А может, — думает он, — надо было придумать другой план, как одолеть Громовержца и воскресить мою милую?»
От одной лишь мысли о Пентесилее мужчина готов расплакаться, будто ребенок. Впрочем, ребенком-то он как раз и не лил слез. Ни разу. Мудрый Хирон учил его не поддаваться чувствам — не считая, конечно, злости, ярости, ревности, голода, жажды и полового влечения, столь важных в жизни воина, — но чтобы рыдать от любви? Услышав такое, благородный наставник разразился бы резким хохотом и как следует огрел бы юного питомца тяжелым посохом. «Любовь — еще одно название блуда», — сказал бы кентавр, а потом во второй раз хватил бы семилетнего Ахиллеса палкой по виску.
Но самое обидное, от чего в этом зловонном аду на глаза мужеубийцы наворачиваются слезы: среди бурлящих страстей, в сокровенной глубине сердца Пелид понимает, что не дал бы ломаного гроша за жизнь амазонки — свидетели боги, она же явилась к нему с отравленным копьем в руке! — и сожалел бы лишь о времени, потраченном на убийство грудастой девахи с конем. Однако вот он, герой из героев, мается в преисподней после горячей ссоры не с кем-нибудь, а с владыкой Зевсом, и все из-за нескольких капель эликсира траханой Афродиты, пролитых на смрадное тело царицы.