Трубачи трубят тревогу

Дубинский Илья Владимирович

— Молодец, хлопчина, перекаблучил меня! И мне пора поить коней. — Затем пригнулся и бесцеремонно ощупал колени танцора. Выпрямившись, лукаво подмигнул грановским красавицам: — Я подозревал, что у него механизма действует, ан нет — все, как у людей.

Шутку Очерета встретили дружным смехом. Победитель, мужественно державшийся на кругу более часа, отошел в сторонку и, тяжело дыша, вступил, наивно улыбаясь, в беседу с парнями. После короткой передышки музыканты вновь заиграли.

Возникнув где-то вдали, в село прилетели слова старинной песни:

По-пе —

попереду Дорошенко,

По-пе — попереду Дорошенко,

Веде свое вийско, вийско запоризьке, хорошенько!

Возвращалась с операции дежурная сотня. Гарцуя на рослом рыжем коне, показался сотник Брынза с перевязанной головой.

С шашками наголо казаки сопровождали с десяток пленных. В обычном красноармейском обмундировании, давно не бритые, они смотрели исподлобья.

Оркестр оборвал игру. И зрители и танцоры, торопясь и обгоняя друг друга, окружили колонну всадников и пленных. Казаки, выходя из строя, навалили у ног Брынзы целую гору трофейных куцаков — обрезанных винтовок.

— Что с вами? — спросил я сотника, указывая на его голову.

— Трохи зацепило, — усмехнулся Брынза. — Вон тот, — указал он на высокого, с раненой рукой, прижатой к груди, тонконосого бандита. — Я влетел в его землянку, а он в упор пальнул из обреза. Это и есть сам атаман Христюк!

— Вы Христюк? — спросил я.

— Ну я, — ответил нагловато атаман. — Что, рубать будешь, москаль? — Он вытянул вперед длинную шею. — Пленного и пораненного срубать не штука! — презрительно добавил он.

— Вас будут судить, — ответил я.

Вперед выступил белобрысый танцор:

— Товарищ командир! Житья от них нет. Ни овцу в поле, ни курочку на огород не выпусти. А тут еще по дорогам стали грабить. Дайте шаблюку, я его на месте порешу!

— Босва, — сплюнул атаман. — Мы вас защищаем от москалей, а вы тут с ними танцы разводите... Моделюете...

Толпа возмущенно загудела:

— Тоже мне заступник нашелся. Кто тебя звал сюда, чертов Петлюра?

— Надо заявить в сельсовет, — оборвал пререкания Брынза. — Там, в лесу... побитые...

Пленных отвели в сельскую кутузку. Христюка доставили в штаб. Лекпом сделал атаману перевязку. Хотя клинок Брынзы глубоко рассек руку бандита, рана была не опасна.

Мы допрашивали петлюровца вместе с уполномоченным Особого отдела.

Дать сведения о связях с подпольем Христюк наотрез отказался. Поблагодарив за перевязку, заявил:

— Доставьте меня до Примака, там я, может, кое-что и выкладу. Я сам вояка, в строю не один год, знаю, ваше право только рубать, а там, повыше, могут и помиловать.

— А за что вас миловать? — спросил полковой адъютант.

— Товар за товар. Может, за другие головы, более стоящие, мою и оставят на плечах... — Христюк попросил папиросу. Закурив, продолжал: — Скажу вот что. Рано или поздно, а этого не миновать. Слышали, что говорили там, на площади. Это молодежь — наша надежда, а что

думает мужик постарше? Мы доносим Петлюре, что здесь все готово, все ждут его, а иначе он ни грошей, ни оружия не даст, а по правде сказать, так нас никто и слухать не хочет. Там, за Збручем, считают: у Христюка триста повстанцев. А у меня их было в десять раз меньше. Хлопцы, которые со мной пришли оттуда, и те разбегаются. Не воюем, а только моделюем. Всем надоела пещерная жизнь. Остались одни розбишаки, самогонщики. И ваши казаки взяли нас не почему-нибудь. Вся братва ночью перепилась, а какой из пьяницы вояка? Схватились за зброю, а поздно!

Христюк, обведя потухшим взглядом помещение, заметил висевший на стене календарь. Вдруг встрепенулся, уставился в одну точку вытаращенными, сверкавшими из-под нависших бровей глазами:

— Сегодня двенадцатое?

— Нет! Сегодня тринадцатое апреля, пан Христюк.

Не успели оборвать вчерашний листок.

— Эх, черт, — сплюнул сердито атаман. — Я так и знал. Всегда эта чертова дюжина. Вот через то тринадцатое число вы и захватили Макс... виноват, Христюка.

Подготовив донесение начдиву о ликвидации банды, адъютант вызвал коивоиров для сопровождения атамана в Гайсин.

Особист обыскал бандита. В карманах его ватных штанов и красноармейской гимнастерки, во вспоротых швах ничего не было найдено.

— Вот вы оговорились, — обратился уполномоченный к пленному, — хотели сказать Христюк, а сорвалось Макс...

— Ничего у меня не сорвалось.

В штаб, гремя шпорами, ввалился Очерет. Не спуская глаз с пойманного атамана, приблизился к нему.

— Здоровеньки булы в нашей хате, пане хорунжий, — едко произнес казак, — старый знаёмый!

— Я тебя, хлопче, не знаю. Извиняйте, — рассердился атаман. — Не хорунжий. За согласие вернуться на Украину пан головной дал мне чин сотника.

— Как же не знаете? А Подволочиск? Еще стращали посечь меня кобелям на говядину. Шаблюки вашей, правда, не пришлось попробовать, а нагаечка у пана хорунжего Максюка горячая.

— О-о-о-черет! — широко раскрыл глаза атаман. — Через тебя, босву, мне попало от пана полковника. Тонко ты моделювал. Теперь уже не «хи-ха-ха»? Волка сколько ни корми, он все в лес смотрит.

— Эх, пане сотнику, пане сотнику! Коняка с волком тягалась, одна грива осталась. И то сказать, волки шатаются по ярам и чащам, а настоящий казак, — ударил себя в грудь Очерет, — гуляет на свободе.

— Значит, вы все-таки Максюк? — спросил петлюровца особист.

— Выходит, что так. Там я был хорунжий Максюк, здесь — сотник Христюк.

— Так и вам, пан сотник, приходится моделювать? — с издевкой спросил Очерет.

— Каждый спасается, как может, — ответил угрюмо атаман.

— Вы, кажется, спец по гаданию? — спросил особист атамана, лукаво посматривая на Очерета.

— Хотите, погадаю! — Глаза сотника зажглись лукавым огоньком.

— Куда там! — махнул рукой особист. — Свою судьбу не мог предвидеть, а о чужой говорить не приходится.