Трубачи трубят тревогу
Шрифт:
— За лошадей мне страшно, — в раздражении выпалил Очерет. — Скрозь чесотка, стаень нет. Фуража тоже. А что это за полк? Я уже все скрозь пронюхал. Одна жменька [19] — и все. Сами видели на учении. Эх, — сокрушался Семен, — видать, наш Примак за что-то сердитый. Обкаблучил он нас как следует с этой чесоточной командой...
— Вот и надо из нее сделать полк не хуже шестого...
Очерет замахал руками.
— Вы что? Смеетесь? Тоже сказали! На что казаки первого полка похваляются: мы, мол, самые старые, а я считаю, что боевее
19
Горсточка.
Против пессимизма Очерета я был бессилен. На все мои уверения он только безнадежно махал рукой.
Раскладывая на столе сало и хлеб, ординарец все еще брюзжал:
— Не люблю я этой городской роскоши! — Он бросил злобный взгляд на просторное помещение. — Что с того, что нас сунули в этот анбар? А жри всухомятку. Вот по деревням лафа. Дашь хозяечке продукцию, подвернешь ей такое словечко «бонжур» — она тебе и яешню поджарит, и галушечек поднесет. Конечно, в обыкновенной сельской халупе. Потому что в хате под бляхой [20] сроду не накормят. Куркульня!
20
Под железной крышей.
Глубокие душевные переживания Семена не мешали ему с аппетитом справляться с «сухомятным обедом». Уминая за обе щеки, он продолжал делиться впечатлениями:
— В нашей хозкоманде больше коней, чем в этом полку. Командирова братва — так она у него без счету: ездовые, коноводы, ординарцы, свой кашевар. Увидела та братва наш чемоданчик и поросенка, подняла, сволочь, на смех. Подвели меня к тыну, а возле него две тачанки. Одна выездная, значит, а другая до верху загруженная, палатками закутанная и веревками затянутая. И говорят: «Вот это понимаем — комполка. А что твой? Молодежь с поросеночком!»
Я слушал сетования Очерета улыбаясь. Но он не унимался:
— Да, у ихнего комполка все очень богато. И тачанки, и кони, и сбруя, и все. — Мне показалось, что Очерет как-то пренебрежительно посмотрел на мен». — Зато полк! Весь ихний полк, говорю, одна жменька. Людей маловато, а насчет коней, то совсем дрянь. Как они стали смеяться над нашим чемоданчиком и поросенком, я им и сказал: «Наша хозкоманда и та посильнее будет вашего полка». А они, черти, говорят: «Если там такое богатство, то почему же вы приехали на нашу бедность? Сидели бы у себя, не рыпались».
Покончив с обедом, Очерет повторил просьбу:
— Сделайте милость, товарищ комполка, отпустите меня обратно. — Подумав, с хитринкой добавил: — Демобилизуюсь, вас вовек не забуду, пришлю из Каховки бутылочку натуральной «бургундии». Специально для вас выпрошу у дядюшки Анри...
Прошла неделя, а Семен ходил как в воду опущенный. Все у него валилось из рук. Поняв настроение ординарца, я, к великой его радости, разрешил ему вернуться в Гранов, в наш старый, 6-й полк.
Не желая бросать ни меня, ни Грома на
Отец Дорофей и «отец» Иаков
В то трудное время велась повседневная борьба не только с теми, кто пролезал к нам из враждебного лагеря. И среди нас были такие, которых приходилось крепко осаживать.
В Кальнике еще, в первый же день знакомства с частью, я пошел искать комиссара полка. Вдоль разбитой мостовой ровной линией вытянулись стандартные каменные дома. У одного из заводских служащих — обитателей этих коттеджей — и проживал наш комиссар Яков Долгоухов.
Не зная еще, с кем столкнет меня судьба, я вспомнил многих комиссаров червонного казачества. Боевое настроение казаков формировалось партийным коллективом и главой его — комиссаром части. Личный пример тех, кто звал массу на подвиг, играл решающую роль. «Коммунист, — говорил Примаков, — до боя действует словом, а в бою — клинком».
Комиссар 1-го полка Иван Кулик, увлекая казаков в атаку, погиб геройской смертью от клинков махновских бандитов.
Под Хорлами во главе бригады, устремившейся на белогвардейский десант, скакал комиссар Иванина. Близкий разрыв тяжелого снаряда вышиб военкома из седла. (До сих пор семидесятилетний Савва Макарович Иванина носит в легких осколок вражеского снаряда — память о перекопских боях.)
Комиссар бригады Роман Гурин, показывая пример бесстрашия казакам 3-го и 4-го полков в жаркой схватке с легионерами Пилсудского, был тяжело ранен на галицийской земле. С незажившей еще раной Гурин вскоре вернулся в строй.
Получив две раны в схватке с улагаевской конницей под Перекопом, не покинул своего места политрук из 1-го полка Степан Еломистров. Лишь третье, смертельное ранение вывело из строя отважного политработника.
Командир, стремящийся создать из своей части безотказно действующий боевой коллектив, знает, что ключи к сердцу солдата находятся в руках комиссара, если только он настоящий комиссар.
Якова Долгоухова я застал дома. Зажав в зубах дымящуюся тяжелую трубку, в полосатой тельняшке, кожаных брюках, он расхаживал босиком по давно не мытому полу огромной необжитой комнаты. Помещение не блистало ни чистотой, ни меблировкой: у простенка — кривой стол, в темном углу — высокий топчан, покрытый солдатским одеялом.
Долгоухов остановился посреди комнаты, разгладил пятерней шевелюру.
— Ага, новый комполка! Садись, приятель! — процедил он сквозь зубы, указав трубкой на кособокий ящик, заменявший табурет.
Я подумал: «Что ж, это неплохо — комиссар из моряков! Сразу видно — и тельняшка, и обкуренная трубка, и первое же обращение на «ты». Комиссары — бывшие моряки — не редкость. Они крепкие рубаки и горячие ораторы. Масса любила речистых политработников. Недалеко ушло время, когда один хороший митинг заменял десятки приказов...
— Чертовское давление в котле... сто атмосфер... с похмелья, конечно, полундра. Что ж, надо знакомиться, — тянул сиповатым голосом хозяин. Прошлепав босиком к простенку, наклонился, извлек из-под стола бутылку. Разочарованный, швырнул ее в угол комнаты. — Пусто... нечем зарядиться. Какое же это к бесу знакомство без полфедора?