Трубачи трубят тревогу
Шрифт:
Этот необычный церемониал вызвал, конечно, широкие улыбки казаков.
— Я вижу, вы что-то усмехаетесь, — обратился к зрителям без всякого смущения церемониймейстер, — а про себя, наверное, думаете: вот привел Наконечный в полк «золотую орду», а в смысле играть — так дуй ветер. Я уже молчу, да, молчу. За меня скажет сам дебют нашей артели.
Музыканты расположились на лужайке, окаймленной красочными липами. Их свежая зелень, густо усеянная нежными почками, казалась припудренной розовой пылью.
А рядом, за сетчатой оградой заводских домиков в полном цвету плотной стеной
Все мы, прослушавшие бурный экспромт трубачей, поняли, что ослепительно яркая игра первого корнета, этого безусого и откровенно развязного юнца, стоила игры всей «золотой орды».
А после этого началось... Чуть ли не ежедневно Наконечный предъявлял адъютанту новую, только не музыкальную, а дипломатическую ноту. То требовался спирт для промывки клапанов, то перед самым выступлением полка у кого-нибудь из музыкантов вдруг пропадали сапоги. То надо было послать человека, — конечно, из музыкантской команды — в Одессу для пайки басов.
Афинус, сопровождая в этих вылазках капельмейстера, издевательски доказывал адъютанту:
— У нас в Одессе говорят: лопни, но держи фасон.
— Загонят они меня на тот свет, — жаловался Ратов, — и будет мне гроб с музыкой.
Во время демобилизации старых возрастов покинул ряды полка наш штаб-трубач. Адъютант, вызвав Афинуса, спросил:
— Знаешь, что за штуковина кавалерийские сигналы?
Скавриди усмехнулся:
— Вы акнчательно смеетесь с меня? Это которые в ми-бемоле большой октавы? Нам их сыграть — раз плюнуть!
«Акнчательный» было любимым словечком музыканта, и произносил он его на свой лад и с особым смаком.
— Эти трабимоли для меня — потемки, — ответил Ратов. — Возьми трубу, сыграй!
И вот невзрачная сигналка, до того умевшая издавать лишь вялые и постные звуки, в руках Афинуса, словно повинуясь какому-то волшебству, преобразилась. Знакомые мелодии сигналов, исполнявшиеся теперь с мягкой напевностью, приобрели новое звучание и как будто иной смысл. Возбуждая в сердцах дух отваги и призывая к подвигу, они и впрямь способны были удваивать силы кавалеристов.
За дополнительное вознаграждение, конечно, Скавриди охотно согласился взять на себя функции и штаб-трубача.
Ловкие оркестровики не терялись нигде и никогда. В селах, где квартировал полк, ни одна свадьба не обходилась без них. Если люди не могли позвать весь оркестр, то Скавриди обязательно был среди званых.
Но не было дня, чтоб кто-нибудь не приходил с жалобой на Скавриди. То он обставил вольного сапожника, то надул кого-то из своих.
— Вот тут у меня, — многозначительно потряс он нотами перед глазами многоопытного адъютанта, — не музыка, а нечто особенное, настоящее антик-маре с кандибобером. Как говорят у нас в Одессе, возьмите в руки — имейте вещь. Товарищ Наконечный, наш дудельмейстер, сочинил специально для нашего полка эксбирибиндинский марш.
— Ну и что ж? Сыграете — послушаем, — ответил Ратов.
— Вы тоже хитрый, товарищ адъютант. На старом месте, если мы писали для полка марш, нам выдавали новые брюки.
Ратов, полагая,
В Сальницах явилась к нашему врачу немолодая селянка с просьбой дать ей средство от крыс. Век не знали этой пакости, а тут завелись. И главное, на что набросились — на сырые яйца. Когда же в штабе узнали, кто постоялец женщины, все смекнули, в чем дело. Вызванный к адъютанту первый корнет сознался, что выпил яйца он, сделав в их скорлупе по два чуть заметных булавочных прокола.
Особое пристрастие питал Скавриди к обменным операциям. Менял солдатский ремень на ремень, сапоги на сапоги, папаху на папаху. Оборотистый трубач не оставался внакладе. Музыканты шутили: в Одессе Афинус пытался променять хибарку своей мамаши на памятник Ришелье.
— При трубе ты, Афоня, бог, — откровенно говорили ему кавалеристы, — а без трубы ты натуральный одесский арап...
Одного нельзя было отнять у Скавриди — его тонкого мастерства. Инструментом он владел безукоризненно. И кто бы сказал, что сердцу юного трубача не было чуждо бескорыстие? Часто, а особенно в лунные ночи, навевавшие и на молодых, и на пожилых бойцов воспоминания о родимой сторонушке и о близких сердцу, сельская тишина вдруг нарушалась волшебными звуками. Чувствовалось, что в эти минуты какая-то светлая грусть льется с серебряным журчанием из души большого музыканта.
Афинус, очевидно вспомнив одесские фонтаны, девушку, ради которой к его музыкальной эмблеме было припаяно пронзенное стрелами сердце, перевоплощал на своей чудо-трубе мотив заурядной песенки в трогающую до слез, задушевную мелодию.
А меж тем исполнял Скавриди незамысловатую, популярную в одесском порту и на окраинах песню:
Спрятался месяц за тучи
И больше не хочет гулять,
О дай же мне, милая, руку
К пылкому сердцу прижать...
Однажды на командирских занятиях, во время перекура, взводный Почекайбрат, камеронщик из Кривого Рога, нацеливаясь на пухлый кисет Скавриди, пробасил:
— Насыплю в трубочку табаку и все горе закручу. Угости, Ахвинус, я же тебе друг!
— Говоришь, друг? — все же протягивая взводному кисет, ответил Скавриди. — Вот в Одессе был у меня друг. Из нашего же брата — доремифасольщика.
— А что оно обозначает — ду-рень мий, ква-соль-щик?
— До-ре-ми-фа-соль-ля-си — эти семь нот знает и корова. И только человек сумел из них создать свои музыки и песни. Так вот, мой одесский друг был натуральный студент. Другие студенты лезли в разные пушкины, а носили дамские косыночки заместо кепок, размалевывали себе грудь жар-птицами, для форсу, конечно. А мой студент бросил свои гимназии, плюнул на всякие физики-химии, отпихнул от себя папашкины-мамашкины перины, сверходеяльники, фаршированные щуки и свиные грудинки... Надо было послушать, как он своим заколдованным смычком разрывал на куски сердца наших одесситов. Врать не буду — мы не видели самых слез, но его чудо-скрипочка таки да плакала...