Трубачи трубят тревогу

Дубинский Илья Владимирович

— Но вы ж ему дали перцу! — с нескрываемым удовольствием сказал Ратов, хорошо знавший Новосельцева еще по белопольскому фронту. — Посмотрел бы он, как вели себя наши комиссары в Мозырских болотах...

— Не говори, Петр Филиппович! — ответил Новосельцев.

— А вы расскажите, Корнелий Афанасьевич, — попросил Ратов, — пусть молодежь послушает.

— Что ж, — Новосельцев немного успокоился после беседы с Долгоуховым. — Знаете, товарищи, когда просят Горького что-нибудь рассказать, он отвечает: «Я вам лучше напишу», а когда просят Новосельцева написать, он говорит: «Давайте я вам лучше расскажу». Вот я вам выложу, как я сделался комиссаром.

— Послушаем, — закуривая, сказал председатель Дашевского Совета.

— Так вот, — начал Корделий Афанасьевич, — возвращался я с Восточного фронта заросший,

немытый, грязный. Одним словом — позиционный солдат. Было это летом восемнадцатого года. Прихожу к начальнику политотдела в Симбирске. А он меня посылает комиссаром в инженерный батальон. Думаю, куда мне! Но он нажимал вовсю. Тогда я попросил инструкцию, а он говорит: «Ишь чего захотел! Программа партии есть? Пойди и по ней работай. А мы по твоему опыту составим инструкцию». Явился я в батальон. Машинистка — барыня! Переписчики и те в десять раз чище меня. Я стушевался. Комбат фон Таубе сразу же мне сказал: «Хорошо, что пришли. Бумаги без печати недействительны, а печать без комиссара не закажешь». Спрашиваю его: «Коммунисты в батальоне есть?» А он: «Прикажете навести мост через Волгу — пожалуйста. Или протрассировать линию окопов — с охотой. Но коммунистов в практике своей работы не встречал». Начали знакомиться. Он сказал: «Да, я фон-барон, но в октябре 1905 года в Москве нес на плечах гроб Баумана. Выгнали за это из института. Я не коммунист, но считаю, что и беспартийный может честно служить Советской власти». Рассказал и я о себе. А что там — токарь с Путиловского. «Ну, с такой биографией, — Таубе вскочил с места, — теперь выходят в наркомы». Поехали в казармы. На фронте еще гуляла вольница, а там всё по струнке. Чуть что не так, Таубе сыплет наряды, выговора. Я ему: «Это напоминает старину». А он: «Товарищ комиссар, знайте, будь то армия царская или пролетарская, а без дисциплины не может быть войска».

Зажили мы с фон-бароном дружно. И научился я у него многому, по правде скажу. А поначалу идти в батальон очень уж опасался. Думал, не справлюсь. И до того оробел, что полдня проболтался на базарной площади. Какой-то инвалид крутил там карусель. Вот я и катался на деревянном коне. А как истратил на это баловство всю свою получку — путевые денежки, пошел в батальон...

— Зато, товарищ военком, не оробели, — сказал Ратов, — когда выводили нашу бригаду из кольца... В Мозырских болотах. Вот где была веселая карусель...

— Да, всякое бывает в жизни.

Новосельцев, проведя искалеченной рукой по возбужденному лицу, доверчивым взглядом осмотрел внимательных слушателей.

Полк «конных марксистов»

Партийное слово

Александр Мостовой сидел на низенькой скамеечке у ворот хаты и, нагнув светловолосую голову, чинил уздечку.

— Чем занимаетесь? — спросил я с изумлением, застав его за необычным делом.

— Как чем? — Воткнув кривое шило в ремень, Мостовой поднял на меня большие голубые глаза. — Занимаюсь партийной работой...

— То, что вы секретарь партбюро, известно всем, — ответил я. — Но шорник?

— Я не шорник, товарищ комполка. Моя основная профессия — токарь. В Луганске точил у Гартмана паровозные оси. А это, — указал он на кучу конского снаряжения, лежавшего у его ног, — от скуки и а все руки. В пехоте подковывал красноармейские чеботы. Кто обойдет в инфантерии сапожника или в кавалерии шорника? Никто! Наклявывается клиент — и хорошо. Пока он возле меня посидит, я его провентилирую и по текущему моменту, и по поводу международного положения, и в отношении политики партии по крестьянскому вопросу. Потому сейчас я уже не труженик резца, а труженик партийного слова. Вот только, когда иду с ребятами на сенокос, все опасаюсь, как бы кому-нибудь не скосить пятки. Плохо слушается коса. Но и это не страшно. Командир первого эскадрона Храмков — видите, он идет сюда с ленчиком от седла? — говорит: «Не тушуйся, Александр, на сенокосе трудно только первые десять лет, а там дело пойдет...»

Подошел Храмков, бросил на землю ленчик. Сдвинул на затылок черную с красным верхом кубанку и, выставив напоказ светлый казачий чуб, сощурив злые глаза, с подчеркнутой небрежностью обратился ко мне:

— Что же это, по вашей

милости нас, природных казаков, превращают в пешку? Мы конница, а не пластуны! Командир эскадрона и тот ходит на своих двоих. Где это видано?

— Придется походить пешком... карантин не кончился, — ответил я. — Ликвидируем чесотку, а тогда будем ездить.

— Новая метла чисто метет! — с задором выпалил командир эскадрона. Его лицо покраснело от волнения, а глубокий шрам и а щеке, след сабельного удара, вмиг побелел. — Ничего, метла оботрется, и все пойдет по-старому. Видали мы всяких!..

— Эй ты, труженик клинка, Храмков! — оборвал эскадронного Мостовой. — Как секретарь, запрещаю тебе так разговаривать с командиром.

— Пусть выскажется товарищ. Может, полегчает на душе, — сказал я.

— И выскажусь! — дерзко продолжал Храмков. — Мне все едино терять нечего. Не сегодня-завтра всем нам дадут коленкой под зад. Не впервой. Жернов приехал, наставил своих, Кружилин — своих. Каждый новый командир принимает от старого гарнизон, гарнизонных краль, только не комэсков.

— Не думаю никого снимать, — успокоил я разгорячившегося товарища и добавил: — При условии, если они помогут мне поднять полк.

— Перевидали мы уже всяких подъемщиков! Потужитесь, потужитесь, а потом, как некоторых, потянет к тихой, спокойной жизни. Комполка — неплохая должность, почему не пожить? Известно — кому чины, тому и блины! — злорадно закончил Храмков, повернулся, надвинул на лоб кубанку и ушел.

— Видали? — бросил ему вслед Мостовой. — Горячая кубанская кровь. Режет в глаза все без разбору. Парень что надо, лихой рубака, людей своих бережет, но вспыльчив до крайности.

— Карантин во что бы то ни стало надо выдержать, — сказал я секретарю полкового партбюро. — И баня нужна лошадям, с горячей водой, с зеленым мылом, а у ветеринарного врача ни людей, ни мыла.

Секретарь принялся за прерванную работу. Я присел на скамеечку рядом с ним. Мои глаза непрерывно следили за движениями рук, ловко орудовавших кривым шилом и тонким сыромятным ушивальником. На коричневой коже оголовья одна за другой появлялись ровные, словно отпечатанные на машинке, строчки.

— А мы, — не прерывая работы, ответил мой собеседник, — сделаем субботник. Не в силах сами справиться, — пошумим народу. И это будет по-ленински. Народ вытянет. Мы все: бойцы, командиры, политработники — засучим рукава и станем банщиками. Это не страшно. Все бойцы знают, что кони — это наше тонкое место. Только как быть с мылом? Наклявывается что-нибудь?

— Попросим в дивизии, — сказал я.

— А хватит ли того мыла? — Мостовой задумался. — Может, сделаем так. У завода в лесу лежат дрова, привезти нечем. Договоритесь с директором: мы перебросим ему топливо, а он нам — сахарку. За сахар в Киеве цельный вагон мыла отвалят.

— Дело говорите! — ответил я.

— Наши бойцы должны понять, что кто-то заботится о них. То, что Храмков сказал вам, кавалеристы кроют в глаза командирам, политрукам. Не все, но говорят, Вы не знаете еще истории нашего полка, — секретарь глубоко вздохнул. — У нас настоящий собор богородицы. Сначала были одни кубанцы — природные труженики клинка. Формировали их в Лаишеве, в запасной армии под Казанью. Затем от полка осталась кучка. Влили к нам первый полк из старой кочубеевской бригады. Ничего хлопцы. Потом прислали из 41-й дивизии остаток полка Садолюка. Стало подходяще... У вас, слышал я, в восьмой дивизии люди по три года командуют, а здесь, что ни месяц, новый командир. Не успел распаковать чемодан — обратно его собирает. Где же тут быть спайке, традициям, любви к своей части? Я учился на токаря. Поначалу, без опыта, то и дело перегонял металл в стружку. И здесь все шло в стружку. Я не помню ни одного нашего бойца, чтоб он вернулся в полк после ранения или отпуска. А у вас, в червонном казачестве, слышал я, дружнота, казак хоть все с себя проест, а за тридевять земель доберется до своей части. Вот над чем вам, комполка, и мне, секретарю, надо подумать. Только смотрю я на вас, очень уж вы молоды. Все наши комэски старше вас, а кое-кто и в отцы годится. Ну, ничего... Если только приехали к нам надолго, мы, партийцы, поддержим... Только скажу одну штуку, по-простому, по-рабочему: держите голову повыше, а нос пониже. И все пойдет на лад. Вот только вместо Долгоухова — этого труженика стакана — дали бы настоящего комиссара.