Трубачи трубят тревогу

Дубинский Илья Владимирович

— А что такое настоящий комиссар? — спросил я.

— Вот как наш бригадный — это да! Такого бы нам в полк. Я говорю про товарища Новосельцева. Наш брат — пролетарий, к тому ж еще и питерец. Этот бы вас поддержал! А в самом деле — потолкуйте с ним. Что ему в бригаде делать? Архиерейничать! Знаете, на польском фронте был у нас комбриг Шатадзе. Так он способен был только усы напомаживать. Правда, усы отрастил до плеч. Выручал бригаду Новосельцев.

Из ближайшего переулка выскочил огромный волкодав. Прижимаясь к ограде, он бежал в направлении штаба. Следом показался казак, которого нетрудно было узнать по черной повязке на глазу.

— Семивзоров! — заметив бойца, сказал Мостовой. — Мой земляк.

Я луганский, он из станицы Гундоровской. К нам попал от красновцев. Рубака, службист. За старание заработал побывку, а ехать домой опасается...

Семивзоров в двух шагах от нас остановился, стукнул каблуками, бойко, по-старому, поздоровался. Он никак не мог расстаться со своим «здраим-желаим». Рядом с казаком, присев на задние лапы, замер грозный волкодав.

— Я к вам, товарищ партийный секретарь, — обратился он к Мостовому, протягивая перевязанную восьмеркой пачку сыромятных ремней. — Наладил хозяину сбрую; он мне это и пожертвовал. Думаю, пригодятся нашему полковому шорнику.

— За подарок спасибо. Только смотри, Митрофан, не прибежит ли следом хозяин.

— Скажу правду: доброго коня Семивзоров еще уведет, но на эту пакость он неспособный...

— Ладно, беру. Только вечерком беспременно загляну к твоему хозяину...

— Милости просим!

— Ну, а как с побывкой, Митрофан?

— Я уже сказывал, товарищ секретарь. Пока что мне на Дон ходу нет!

— О том, что ты когда-то был у Краснова, а не у красных, все мы знаем, — успокоил бойца Мостовой. — И новый командир знает.

Казак присел на завалинке.

— Видите ли, — прищурив единственный глаз, начал он. — Советская власть, та мне простила. А вот мой сосед, он иногородний, тот, думаю, вовек не простит. Значит, в восемнадцатом году с Фицхалауром мы под корень вырезали всю родню моего шабра. Ну, а касаемо грехов против власти, я их загладил вот этим! — Казак ударил по эфесу клинка. — Увидите, Семивзоров еще сгодится... Сколь раз я мог переметнуться и к белякам, и к шляхте, вон как сделали казаки есаула Фролова, но я понял: моя дорожка с Фицхалауром — страшный, кровяной грех. Смываю его не слезой, плакать казак неспособный, а кровью. И вражеской, и своей. И лучше мне при Советской власти быть в пастухах, нежели при атаманской в есаулах. Одно плохо — маленечко поздновато опамятовался, — сокрушался казак, отвоевавший для народа его землю, но опасавшийся вернуться на тот ее кусок, где он родился и вырос.

— Тужить не надо, Митрофан, — не прерывая работы, успокаивал разволновавшегося казака Мостовой. — Факт — донское атаманство трохи закоптило тебе мозги, и еще факт — Советская власть крепко тебе их подшабрила. И не таким прочищает. Ты ж все-таки трудовой казак, не кровосос, не эксплуататор!

— Куда там! Порой сам тянул шлею богатеям... — Вдруг Семивзоров спохватился: — А скажите, товарищ секретарь, что-то я вас хотел спросить, услышал я одно словечко, и не знаю, что к чему. Отродясь не слыхивал...

Мостовой чуть встревожился, воткнул шило в ремень, потер рукой подбородок, сделал небольшую выдержку и спокойно спросил:

— Чего тебе вдруг приспичило? Что за слово?

— Шел я мимо первого эскадрона. А там политрук беседует с казаками про какой-то «путч»...

— Видишь ли, товарищ Семивзоров, немецкие генералы мутят. Пробуют вернуть кайзера Вильгельма на прежнюю должность, вот они и путчуют...

— Понял, понял, значит, все едино, что бунтуют, что путчуют...

Посидев еще немного, казак поднялся и ушел в том же направлении, откуда явился. Волкодав Халаур, обнюхивая каждый столбик ограды, неторопливо затрусил впереди хозяина.

— Ладно довелось с утра газетки полистать, — с облегчением вздохнул Мостовой, — вычитал про этот путч. До этого я и сам не знал, что означает это чертово слово.

Трудновато, товарищ комполка, без доброй грамоты. В девятнадцатом году две недели проучился на курсах, и то через день отбивали атаки шкуровцев. Вот сегодня выкрутился хорошо. А то раз такое было! Провожу занятие в роте. Вопрос актуальный — смычка рабочих и крестьян, а тут ротный писарек подкатил вопросик: «Что такое субстанция?» По курсам помню: до этой самой субстанции какое-то касательство имел Спенсер, а в чем заклепка, хоть убей, не помню. Ну, и стал выкручиваться, а самого сто потов прошибают. Только управляюсь рукавом смахивать с лица, с шеи... Роюсь в памяти, а сам лопочу: «Так вот, товарищи, есть, конечно, станции, есть инстанции, есть дистанции, а это просто субстанция...» Чую, что мелю чепуху, а главного не вспомню. Тут я рассердился, строго посмотрел на того писарька и сказал с сердцем: «Субстанция — это такая сволочная штука, которую придумал непролетарский ученый Спенсер специально для того, чтобы морочить нам, рабочим и крестьянам, голову. Нам, рабочим и крестьянам, надо помнить про смычку. Это и есть наша главная тема сегодня. Поясню: возьмем простую кувалду, насадим ее на рукоять, так просто, без всякого, — много ли ею накувалдишь? Черта с два. При первом ударе слетит. А всади в рукоять, с торца, конечно, стальной клин — другое дело. Знай тогда намахивай. Вот, для примера, скажу: кувалда — это рабочий класс, рукоять — крестьянство, а стальной клин — это наша партия, она скрепляет смычку рабочих и крестьян: Понятно?» Бойцы рассмеялись, довольны, шумят в один голос: «Верно, товарищ политком, вот она где натуральная субстанция, сразу дошло». Конечно, писарек хотел меня подковырнуть. Но его не виню, виню себя. Грамота нужна — во! — Мостовой, вытащив шило из оголовья, провел им у самого подбородка. — После один умник долго меня строгал, наждачил: почему я сравнил партию со стальным клином — мол, принизил партию. А я ему: «Боец любит примеры, сравнения. Ты из учителей — у тебя одни примеры, я металлист — у меня другие. Будем объяснять каждый по-своему, а главное, чтоб боец понял, о чем ему говорят... И я не из тех, которым интерес принижать нашу партию».

Начдив Шмидт

К нам приближалась большая кавалькада всадников. Впереди на рослых, сильных лошадях следовали сменивший Соседова новый начдив Дмитрий Шмидт, в серой казачьей папахе, с двумя орденами на груди, и военком дивизии Лука Гребенюк.

Шмидт, в прошлом рабочий-железнодорожник, награжденный на фронте несколькими георгиевскими крестами, был произведен в офицеры еще при царе.

Во время Февральской революции молодой прапорщик вместе с командиром батальона подполковником Крапивянским возглавил дивизионный солдатский комитет.

В январе 1918 года, вернувшись на родину, в Прилуки, где он одно время работал киномехаником, прапорщик Шмидт, теперь уже советский комендант города, вел неустанную борьбу с петлюровской агентурой. После прихода оккупантов озлобленные гайдамаки, схватив большевика-офицера, привели его на центральную улицу, поставили к стенке гимназии и расстреляли. Ночью друзья подобрали окровавленного Дмитрия и, обнаружив в нем признаки жизни, увезли тайком в лес. Заботами добрых людей раненого поставили на ноги.

Там же, в лесу, вокруг большевиков-подпольщиков начали собираться крестьяне, преследуемые оккупантами и их петлюровскими прихвостнями. Вскоре была установлена связь с губернским повстанческим комитетом и с Юрием Коцюбинским — уполномоченным Центра.

Шмидт по заданию уездного подпольного ревкома сколотил крепкий партизанский отряд. Как и черниговский партизан Крапивянский, он повел беспощадную борьбу с кайзеровскими войсками и гетманцами. В разгар лета отряд Шмидта контролировал уже добрую половину Полтавщины.