Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя
Шрифт:
Стоп! А почему к замполиту должен был пойти кто-то обязательно из «отрицаловки»? В активе тоже ведь разные девчата есть. Я хотя и не согласен с Корниенко в отношении Водолажской, но ведь есть и другие: вступают в КВП только для того, чтобы заработать условно-досрочное освобождение. Гукову взять, к примеру. Осуждена к десяти годам за соучастие в ограблении и убийстве. По мнению воспитанниц, в преступлении не кается, может быть дерзкой, грубой и циничной в своем кругу, когда нет рядом никого из сотрудников. А вот с нами всегда предупредительная, подчеркнуто вежливая. Впрочем, жаловаться замполиту она не могла, все в отделении
Так размышляя, я вспомнил Вику Ноприенко. В пятницу, когда изучали «Войну и мир», я спросил у класса:
– Кто не хочет быть похожей на Наташу Ростову?
Ноприенко тогда расплылась в улыбке до самых ушей:
– А как это?
Как трудно воспринимать улыбку на ее устах. Преступление у нее серьезное. Решив отомстить однокласснику, который был влюблен в другую и не мог ответить Ноприенко взаимностью, девушка попросила помощи у знакомых дворовых ребят. Рассчитаться за услугу пообещала щедро: коньяк, хорошая закуска, собственное тело. Юноши, привлеченные такой перспективой, явно перестарались, тот парень умер. Впрочем, не без личного участия самой ревнивицы, которая собственноручно забила ему, поверженному наземь и находящемуся без сознания, гвоздь в висок. Я вспоминал это, а Ноприенко, раскачиваясь, дурашливо улыбалась.
– Как это? Как?
– Как, спрашиваешь? А помнишь подвиг Александра Матросова, тоже бывшего колониста, – он лег грудью на амбразуру вражеского пулемета для того, чтобы его однополчане смогли взять высоту и остались живы. Знаешь, сколько у него было последователей? Десятки, тысячи. Вот к этому стремиться – благородно. А бывает, человек совершает подлость или даже преступление, и повторить его так называемый «подвиг» охотников не находится. Я бы, например, быть похожим на тебя никогда не согласился.
Ноприенко села. Улыбка постепенно сползала с ее лица. Вскочила Цирульникова.
– Что вы себе позволяете?! – спрашивает взвинченно. – При чем здесь Матросов? Нам даже воспитатели, даже начальник отряда не напоминают о прошлом, а вы!.. Вы!..
Выдержав взгляд Цирульниковой, я попросил ее сесть на место и помолчать, если не хочет быть записанной в рапорт за нарушение дисциплины.
Да, я знал, что в колонии не принято напоминать воспитанницам о совершенных ими преступлениях. Правильно это или неправильно? Некоторые воспитатели знакомство с вновь поступившей осужденной начинают так: «Считай, что ты живешь от нуля. Забудь прошлое. Знать не хочу, что там было – мы с тобой отныне озабочены только тем, каким человеком ты станешь». Но я с этим не могу согласиться, ибо забыть о совершенном ими считаю порочным. Также считаю, что и для них самих вредно это забвение, а значит, мнимое очищение. Приемлемее, мне кажется, так: основываясь на вчерашнем и сегодняшнем, стремиться закладывать в души воспитанниц иммунитет к злу, вырабатывать уверенность и уважение к себе, умения и навыки противостояния тлетворной среде, в которую, к сожалению, после освобождения большинство невольно попадают.
И все же, кто мог пойти к замполиту? Я снова возвращаюсь на круги своя. Ноприенко? Цирульникова? Пожалуй, эти могли. А Белова? Подельщица Водолажской, пролечившись в вендиспансере, прибыла, наконец, в колонию. И с первых дней, примкнув к отрицательно настроенным, начала бузить: грубит воспитателю, учителям, отказывается
– Ну, Владимир Иванович, вы и ходите, – слышен в трубке звонкий голосок воспитателя Зари. – Сорок минут прошло. Это так много надо, чтобы дойти от кабинета замполита до воспитательской?
3
Рядом с дверью воспитательской подпирает стенку Чичетка, председатель отделения.
– Я вас жду, – говорит, выпрямляясь. – Звать Водолажскую?
– Зови.
Водолажская робко переступает порог, садится на краешек стула. Меня будто и не замечает, смотрит только на Зарю. Лицо воспитанницы раскрасневшееся, исцарапанное, глаза подпухшие. Что переживает она сейчас? О чем думает? Считает ли меня виновным в том, что с ней произошло? Только пытаться узнать это не следует, поэтому я и молчу, вопросы задает Заря,
– Что у вас получилось с Леной? Ну, когда она пригласила тебя ночью в умывальник.
– Подрались маленько, – тихо отвечает Водолажская. – Белка мне, видите... – Оля показывает лицо, – но и я ей... Не думайте!
– С этим потом разберемся, – остановила Водолажскую воспитатель. – Что говорила тебе Белова?
– Будешь «сорить» – будешь получать. Больше ничего.
– А что Цирульникова сказала, когда ты возвратилась в спальню?
С губ Водолажской рвется хриплое, тяжелое дыхание.
– Синяки пройдут – еще получать будешь. – Слова Цирульниковой выдавливает она из себя через силу.
– Какая твоя вина? – Надежда Викторовна продолжает настойчиво, не дает передышки.
– Что в КВП вступила.
– Для чего вступила в комиссию внутреннего порядка?
– Хочу быть среди активистов – лучше стать хочу.
Последняя фраза прозвучала несколько высокопарно,
показалась неестественной. Заря в задумчивости постучала карандашом по столу. Я решил, наконец, воспользоваться паузой.
– Оля, почему тебя не было на обеде?
Водолажская глянула исподлобья и тут же опустила глаза.
– Не хочу еды. Ничего больше не хочу!
– Ну, это ты брось, – строго говорит Надежда Викторовна. – Что за отреченность такая? Запомни: никогда не бывает так плохо, чтобы не могло быть хуже.
– Встряхнись, выше голову! – в унисон воспитателю подбадриваю я. – Ты же активистка теперь!
Водолажская еще больше втягивает голову в плечи.
– Мне безразлично, что происходит в отделении. Мне объявили бойкот.
Смотрел на осунувшееся, измученное, погасшее лицо колонистки, и впервые мне стало ее по-настоящему жалко. Бойкот – это самое страшное, что может быть для воспитанницы. Бойкотируемая оказывается изолированной не только от общества, но и от тех, с кем приходится жить в колонии. Никто не заговорит с ней, не поделится своими мыслями; к вчерашней приятельнице подойдет, попросит иголку с ниткой – та сделает вид, что не слышит.
– Значит, бойкот? – в задумчивости повторяет Заря. – Бойкот объявили. – Надежда Викторовна постукивает легонько карандашом по столу и неожиданно спрашивает: – Все объявили?