Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя
Шрифт:
Вся жизнь Кошкаровой – это жизнь в страхе. Именно из страха она не сообщала партнерам, берущим ее силой, о том тяжелом венерическом заболевании, которым заразилась сама неизвестно от кого
– О чем задумалась? – спрашиваю у Кошкаровой бодро.
Она в ответ кисло улыбается.
– Домой не хочу. Боюсь я.
– Здесь разве лучше?
– Тоже болото, – говорит негромко Кошкарова. – Зачем вы только его расшевеливаете? Не надо этой встречи в восемь часов. Не будем говорить о ЧП, а? Отделение разобьется на две группировки. А Водолажской вы все равно не поможете, представьте, каково ей будет меж двух огней.
Я иногда соглашаюсь с доводами и предложениями
– Мы должны поговорить. Обязательно.
– Это трудный, неудачный будет для вас разговор, вот увидите.
– Трудный, да. Только уходить от него не будем.
Смотрим друг другу в глаза, в свете прожекторов с вышек достаточно хорошо видно.
– Ладно, будь по-вашему, – уступает она. – Хотя высказала я не только свое мнение. Это мнение актива.
Я искренне огорчен.
– С каких это пор у «отрицаловки» и у актива появились сходные цели? Кому это нужно, чтобы не состоялся разговор о ЧП с Водолажской? Быть может, только таким активистам, как комитетчица Гукова? Аня, будь со мной и на этот раз честной до конца.
По лицу воспитанницы было видно, что какое-то время в ней происходила внутренняя борьба.
– Ладно уж, – вздохнула тяжело Кошкарова, – расскажу... Сон, знаете, мне приснился. Будто Гукова, которая при девках так много против замполита выступала, подошла к ней и начисто вас «вложила». Распиналась; будто из комнаты вы в пятницу никак не хотели уходить, а ей, барыне, переодеться, видите ли, негде было.
Вообще, я не сторонник подобных методов получения информации, Кошкарова должна бы на собрании воспитанниц об этом сказать со всей прямотой, но в сложившейся ситуации крайне неразумно было бы ей выговаривать. Спросил только:
– Ты не можешь объяснить мне причину подобного поступка? Что за счеты могут быть со мной у Гуковой?
– Из-за ее преступления, – объясняет Кошкарова. – Она ведь считает себя не виноватой в том убийстве, а вы – заметный человек в колонии – вдруг оказываетесь заодно с ненавистной нам милицией и судьями.
– И тебе... ненавистными? – смотрю я на Кошкарову ошарашенно.
Она сникает.
– Нет, извините, я оговорилась.
Я иду вдоль охраняемого периметра и вспоминаю пер-вую свою беседу с Гуковой. Она сразу, без ужимок и многословия рассказала о своем преступлении. Были с подругой в баре. Выпили. Страшно злились, что в тот вечер не «обратил внимание» на них никто из мужчин. Вышли, шли через парк. Увидели парня.
– Эй, офицер, сигареткой дам не побалуешь?
– Пожалуйста, пожалуйста, девочки, сколько хотите!
У прохожего, когда он доставал сигареты из пачки, дрожали от страха руки.
– О, какие часы! Дай, дорогой, примерить!
Дрожащими от страха руками он с трудом расстегивал ремешок.
– Пожалуйста, девочки, только вы не насовсем, хорошо?
Подруга Гуковой вставила свои «пять копеек».
– Светик, ты посмотри, какая на нем курточка! Попросить, что ли, погреться?
Так начиналось преступление, о котором длительное время говорила вся Одесса. На мой вопрос: «За что вы его убили?» – Гукова ответила коротко: «За трусость». Тяжелая, горькая истина. Истина, требующая отдельного серьезного разговора. Почему у нас так много трусливых юношей? Кто в этом виноват? Женщины, которые поневоле вынуждены в одиночестве растить сыновей? Или школа, директором и завучами в которой женщины? И вообще, 90% учителей – женщины. Но их ли (женщин) в этом вина? А может, виноваты прежде всего мы, мужчины? По статистике, в нашей стране вредный, тяжелый физически, трудоемкий (в том числе – педагогический)
Впрочем (а я не побоюсь вступить в открытый спор с учеными-виктимологами [Виктимология – наука о поведении жертвы, провоцирующей преступление.] , теории которых охотно использует для своей защиты здесь каждая вторая заключенная), поделюсь убеждением: ни одно убийство не может быть объяснено (а тем более хоть как-то оправдано) поведением жертвы. Но если мы можем предположить, в какой среде рос убитый Гуковой паренек, то никакой человеческой логики не хватит, чтобы понять, в каком окружении и каким обществом, на каких его примерах воспитывались девушки-убийцы. Именно те, которым самой природой заложено давать жизнь, а не забирать ее. Те, от которых мы привычно ждем любви, нежности, сострадания, по малоизученным нами причинам доходят в своих зверствах иногда до крайности. Соревнуясь в изобретательности, подвергают жертву немыслимым пыткам (что в полной мере относится и к нашей Гуковой), пока не убеждаются, что конец достигнут.
А вот и Гукова, легка на помине, идет навстречу.
– Прохаживаетесь? – Она останавливается, спрашивает с неизменной ухмылкой. – Воздушком южным дышите? Размышляете?
– Размышляю, размышляю.
– О чем, интересно знать?
– Вычисляю, говоря на вашем жаргоне, кто мог пожаловаться на меня замполиту в пятницу.
В свете прожекторов хорошо видно лицо Гуковой, замечаю, как пробегает по нему легкая тень.
– Интер-ресно! А что такого совершили вы в пятницу?
– В комнату к вам зашел после уроков. Вы, правда, не против были, не помнишь разве?
– Не помню... – Гукова оголяет в улыбке выщербленные зубы.
– Слабая, видно, у тебя память.
6
Комната шестого отделения размером двадцать квадратных метров. В ней тридцать кроватей в два яруса, стол почти у самого входа, несколько табуретов. Я присаживаюсь на табурет, обвожу глазами комнату. Активистов, кроме Кошкаровой и Водолажской, никого нет. Зато «отрицаловка» вся в сборе; ждали, значит, готовились к разговору. Но почему такая тишина, почему все делают вид, что меня не замечают? Никакой внешней реакции на появление. Так меня еще не встречали.
Поднимается со своей кровати Кошкарова, подходит, в ее руках конверт.
– Владимир Иванович, вы не знаете индекс Брянска? – спрашивает так, чтобы всем было слышно.
– Есть в блокноте такой индекс. А кому ты написать хочешь? Уж не Люсе Игнатушкиной случайно?
– Ей, кому же еще.
Я ищу в блокноте адрес воспитанницы, освободившейся в сентябре, улавливаю при этом едва слышный шепот.
– Бойкот. Вам объявили бойкот. С вами никто не будет разговаривать.
– Но ты же не объявила? – Так же тихо отвечаю Кошкаровой. – Ты будешь говорить?