Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя
Шрифт:
В детстве казалось, что жизнь бесконечной будет всегда,
Можно мгновения тратить беспечно, дни и года.
Но незаметно полжизни проходит – не возвратить.
И невозможно ушедшие годы снова прожить.
Ряды воспитанниц плотно сомкнуты, лица хмурые, будто закаменевшие. Но припев колония поет еще громче, интонация пронзительнее:
Дни-и летят, за рассветом закат,
За годами года, дни-и летят.
Не-е забудь, что ни дня не вернуть.
Не вернуть никогда, не-е забудь.
Я задумываюсь о днях, которые летят, которые не вернуть воспитанницам. Зачем прожит
Песня допета. Воспитанницы не суетятся и не толкаются, молчаливой, унылой цепочкой втягиваются в жилой корпус. Я провожаю своих до двери. Спрашиваю вполголоса у Кошкаровой:
– Как думаешь, обойдется без новых ЧП?
Вместо нее отвечает Кузовлева. Ей, наверное, неудобно за проявленную пассивность.
– Обойдется, – говорит твердо. – Это я вам обещаю.
Словам старосты класса хочется верить.
Дорошенко незаметно сует в руку клочок бумаги.
– Не сейчас, в общежитии прочитайте, – шепчет скороговоркой. – А за Водолажскую не беспокойтесь. Не дадим в обиду.
Чуть-чуть отлегло от сердца. Но есть еще записка – что в ней? Развернул, как только вышел за КПП. «Владимир Иванович, – узнаю крупный почерк Дорошенко,– пожалуйста, не обижайтесь на отделение. Делайте свое, что задумали. Не надо падать духом, давайте будем надеяться на лучшее. Ведь против вас Янка, а я – за. Мне почему-то нравится, когда вы нас воспитываете. Спокойной вам ночи и хороших снов!»
Дышать стало немного легче.
Ну, Дорошенко, вот тебе и «серенькая мышка». Вот тебе и «ее хата с краю». Думает, беспокоится об отделении, о психологическом климате в коллективе: сегодня написала записку, а завтра, глядишь, и вслух не побоится высказаться. Но главное – нет у нее симпатий к «отрицаловке».
Ночью я спал удивительно крепким и спокойным сном. Но как только проснулся, вскочил, набрал номер телефона КП. Дежурный помощник начальника колонии ответил, что происшествий в течение ночи не было.
4. Сверяясь с Макаренко
1
Следуя давнему совету Минеевой, я продолжал серию сочинений на тему нравственности и морали. Этот воспитательный час прошел под знаком «Если бы мне предоставили день свободы».
Писали все. Кроме Цирульниковой. У нее забинтована рука, зацепила чем-то в цеху, а теперь радуется: писать на уроках не надо. А может, и ей хотелось помечтать о дне свободы, но... Брать ручку в левую руку – значит, писать и завтра, и послезавтра: на алгебре, физике, химии... А Цирульникова не дура, она всем так говорит, уж лучше за окошко в клеточку 45 минут просмотреть, но чтобы жить, так сказать, не напрягаясь, исключительно
Впрочем, и без ее творения скучать вечером не пришлось, другие достаточно насочиняли, было над чем подумать. Вот хотя бы Водолажская: «В первую очередь я обязательно пришла бы к матери. Поговорили бы, поплакали. Потом – прогулка по городу, сладости в кафе. Покурила бы... Если бы встретила старых друзей, немного бы поговорила с ними обо всем, пошла бы в гости. Возвратившись домой, обязательно надела бы наушники и до ночи слушала магнитофон, одновременно смотря телевизор».
Гукова: «Если мне такой день, я бы поехала домой к матери. Или... Ведь была такая суровая казнь с ее стороны! Плохо, что нет у меня поддержки. В трудную минуту не должно быть лучше и вернее друга, чем мать.
Дорога к матери закрыта. Ее отказ от родной дочери – это большая рана у меня в груди. К другим приезжают, присылают – посмотришь на все это, за душу очень берет.
Моя-то сдружилась с мамашей того хлопца, которого я... вы, Владимир Иванович, знаете. Мне еще три года назад написали, что мать успокоилась, объединившись с той женщиной. Две страдалицы: та – потеряла сына, моя – дочь. Глупо!
Я, если бы мне взаправду дали такой день, пошла бы по Мелитополю и напилась бы...»
Кошкарова: «За один день, я думаю, домой в Новороссийск никак не успеешь. Пошла бы в Мелитополь, сходила в кино, посмотрела город. А если бы заранее знала, что мне этот день будет предоставлен, сестре написала бы, позвала сюда. Уж она бы рассказала, что обо мне думают близкие родственники и вообще люди в нашем квартале. Ведь они знают, что я судимая, то есть – отверженная...»
Бондарь: «Не желаю никуда из колонии. Да и куда? К отцу, грубому и пьяному? На кучу пепла, что осталась от дочери Леночки? К дружкам, которые с порога водкой зальют и уложат в постель? Нет, никуда не хочу, лучше в колонии. Пока лучше...
Ну зачем, зачем вы дали нам такую тему? Сидите сейчас за своим столом, заполняете журнал, а я реву. Вы разве не видите? Бессердечный, жестокий до предела человек, я сейчас поняла. До освобождения еще восемь лет, а вы предлагаете размышлять, как провести день, который никто не даст».
Кузовлева: «Вот я приехала домой. Примарафетилась. Обзвонила друзей. Договорились о месте встречи. Посидела дома, поплакала с бабушкой. А в назначенное время вышла к друзьям. Посидела с ними в ресторане, отдохнула немного. Обратно пришла домой. Конечно, поужинала... С бабушкой долго говорила бы...»
Чичетка: «Что сделала бы? Первым делом, выйдя из колонии, зашла в ближайшую столовую и поела хорошего борща. Потом привела себя в порядок в парикмахерской, вышла в город и пошла гулять.
Ну, а появись возможность перенестись на ковре-самолете в родной город, я бы хотела встретиться со своими бывшими «подельщиками» или хотя бы узнать о каждом. Кто из них не остался в дураках, а взял себя в руки и сейчас путем живет. Потерпевшую, конечно, хочется видеть. Как она поведет себя при встрече?