Трудные дети и трудные взрослые: Книга для учителя
Шрифт:
Я уже знаю, как спрашивать любую.
– Ты бы первая сняла эту маску гнева, – предлагаю ей.
А Цирульникова еще больше кичится собственной отпетостью.
– Это не маска. Я именно такая! Вы сомневаетесь?
– Тогда ты, – не сразу я могу найти нужное слово,– ты... знаешь, кто?
– Кто? Ну, ну, интересно, – смотрит с ненавистью и ожесточением;
– Нет, – выдыхаю. – Не могу подобрать слово. Но если это не маска, то мне страшно. Страшно! – повторяю громко.
Цирульникова отшатывается. В наступление, сменяя
– Разве дело только в повязке! – исходит криком Корниенко . – Знали бы, сколько эта Водолажская подлянок делала!
– О крысятничестве знаю. Назови еще хоть одну, – предлагаю настойчиво.
– И назову! Сто тысяч назову!.. – Корниенко запинается, голос ее становится тише. – Только вот не вспомню сейчас. Время дайте!
Я снова обращаюсь к Цирульниковой.
– Пойми правильно, не на одной Водолажской свет клином сошелся, – убеждаю ее. – Тут другое. Тут в принципе дело. Окажись ты на месте Ольги – защищал бы тебя.
Цирульникова молчит.
– Допускаю, что Водолажская, войдя в актив, могла в какой-то мере и зазнаться, заговорить с кем-то свысока, но разве ты никогда в жизни не ошибалась, не спотыкалась, не оставалась в одиночестве? Забыла, каково тебе было? Хорошо чувствовала себя, когда воспитанницы узнали о твоем преступлении и объявили тебе бойкот?
Сейчас Цирульникова считает себя довольно значительной фигурой среди блатных, ей неприятно напоминание о том времени, когда только поступила в колонию. Поэтому она, прерывая мою речь, кричит:
– Я, как Водолажская, не надевала повязку и не надену никогда! Не хочу, чтобы называли меня на свободе «мусоршей». Я честный человек и совестью не торгую!
– Тебе важно, как назовут тебя бывшие дружки? Значит, к ним собираешься возвратиться?
– К ним. Обязательно! И почему это – бывшие? Они настоящие друзья.
И вдруг, без перехода:
– Эй, Водолажская, чего сидишь в углу? Вали сюда! Позырить на тебя хочу.
Та медленно подходит. Застывает напротив. Снова напоминает мне колосок: высокая, светловолосая, с солнечным искренним взглядом, короткой стрижкой. Перехватываю взгляд Цирульниковой и понимаю, что она – низкорослая и плоскогрудая – попросту завидует внешности Водолажской.
– Уродина, тварь, ничтожество! – будто угадывая мои мысли, отпускает Цирульникова комплименты в адрес мнимой соперницы.
Мне не под силу сдержать улыбку.
– Мелко плаваешь, Цирульникова.
– Зато не мешаю другим двигаться по фарватеру,– ухмыляется она. Что-то, видимо, хочет сказать еще, но в комнату заходит начальник отряда, дежурившая в то воскресенье в жилой зоне, и с ней еще две женщины в сержантской форме – контролеры. Лидия Павловна Дьяченко, поняв по выражению моего лица, что здесь еще не «взрывоопасно»,
– За жизнь спорим, – объяснила коротко Корниенко. – Лидия Павловна не задерживается, тут же уходит.
– Не буду вам мешать, спорьте.
Впрочем, я знаю, что Дьяченко далеко уже не уйдет, вместе с контролерами будет поблизости, по долгу службы не сможет оставить меня без подстраховки.
Водолажская, раскачиваясь на носках, смотрит на Цирульникову в упор. На лице у той разгорелись красные пятна. И голос изменился, осел, хрипловатым стал, старушечьим.
– Чё беньки вытаращила? Я тебе, мразь, до конца срока жизни давать не буду!
Цирульникова брызжет злостью и, размахивая угрожающе руками, пытается приблизиться к Водолажской. Я преграждаю ей путь.
– Возьми себя в руки!
А она лишь ухмыляется и отвечает по-хамски:
– Мне больше нравится, когда меня берут в руки другие!
Подобные циничные реплики нередко заводят в тупик, и я, прикрыв глаза ладонью, медленными, кругообразными движениями начинаю массировать виски. Выдержав паузу, говорю спокойно:
– Яна, присядь вон на тот табурет. Остынь. Свой срок ты продолжишь отбывать уже не здесь, я позабочусь...
– Я уйду – другие останутся! – цедит сквозь зубы Цирульникова. – А поедет Водолажская на «взрослую», по этапу передам – «мусорша» катит.
Через несколько минут в комнату заглянула воспитанница с повязкой.
– Девочки, на построение!
Привыкшие исполнять команды по первому требованию, девчата зашевелились, они быстро надевали ватники, застегивались, с ворчанием натягивали сапоги. Из глубины комнаты показалась Кузовлева – для меня полнейшая неожиданность.
– Ты?! Была здесь? И молчала?
Кузовлева лишь пожимает неопределенно плечами. Корниенко объясняет поведение активистки с ехидцей:
– «Отрицательных» воспитывать? Зачем это Таньке, если ей через месяц на свободу?
Я подумал о Кошкаровой. Ей столько же до окончания срока, но она не считает для себя возможным пожимать в неопределенности плечами. У нее не так много сил, но в меру допустимого Кошкарова все же старалась мне помочь. Только говорить об этом Татьяне сейчас не хочется.
Радуясь, что я больше ни о чем не спрашиваю, Кузовлева прошмыгнула в коридор.
7
Строй из сотен осужденных девушек застыл толстой буквой «П» на плацу жилой зоны. Слепят глаза лучи прожекторов с вышек. Озлобленно лают собаки. Контролеры пересчитывают наличие личного состава. Докладывают дежурному офицеру. Тот подает команду «вольно». Обычная, повторяющаяся ежедневно процедура. К ней привыкаешь. Только песня, взлетающая над стенами одетого в колючую проволоку ограждения, по-прежнему рождает а сердце комок и подкатывает его к горлу: