Труды по россиеведению. Выпуск 2
Шрифт:
Кстати, и Людоед начал что-то понимать. Еще 30 сентября в разговоре с американским дипломатом заметил: «Мы знаем, народ не хочет сражаться за мировую революцию… Может быть, будет сражаться за Россию». Потом в речи на параде 7 ноября его знаменитый ряд наших великих предков, в разные эпохи спасавших родину. И наконец, через несколько дней после развертывания контрнаступления советских войск под Москвой со всех военных газет снимается лозунг: «Пролетарии всех страх, соединяйтесь!» (10 декабря).
Итак, Война перестает быть советско-нацистской, советско-германской, постепенно превращаясь в Отечественную и освободительную. В ней вновь обретены Отечество и история. Когда-то Первая Отечественная 1812 года принесла русским будущее, их собственное великое будущее. До этого мы жили заемным (у Европы) умом, временем, будущим. Оно рисовалось нам
Вторая Отечественная вернула русским историю, которую отобрала у них Октябрьская революция и КР-1, с его абсолютным ужасом, насилием, попыткой универсальной переделки. Русские вновь начали становиться нормальным народом со своим прошлым. Ведь, действительно, СССР – название никогда не существовавшей страны (без прошлого). И, как я уже неоднократно писал, страны, не связанной с определенной территорией (по Конституции 1924 г. в СССР могли в принципе войти все те государства, которые встали на путь коммунизма). То есть СССР в строгом смысле слова и не страна вовсе, а нечто совершенно иное. «Мир-система» в интенции. И советский народ строился как некая новая, никогда не бывалая, историческая общность (хотя и назовут его так позднее). У этой общности не должно было быть не только прошлого (истории), но и религии, собственности, семьи, права и т.д. У ее членов отнимались имена и присваивались «новоделы» – клички, как животным. «Интегратором» этой «исторической общности» являлись беспрецедентный массовый террор, вызывавший полностью парализующий человека страх, и коммунистическая идеология, состоявшая из низкопробной смеси вырванных из нормального контекста обрывков религии, науки, традиционных мифов, суеверий и пр.
И при первом столкновении с реальной угрозой всему этому пришел конец. Оказалось, что мы не СССР, а Россия, не Марлены, а Иваны, не «земшарная республика Советов», а «ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины», не «пролетарии всех стран…», а «Господи, помоги», не новые взаимоотношения полов, а «жди меня» и «ты у детской кроватки не спишь…».
Но во время войны произошло и иное. Страну сотрясла «демографическая» катастрофа, изменившая общество. Вот некоторые цифры. Погибло или умерло 26 млн. человек, т.е. примерно 16% всего населения. Из них 10 млн. – военные потери, 11 млн. – прямые гражданские, 5 млн. – повышенная смертность гражданского населения. Другими словами, смерть коснулась всех – и фронтовиков, и тыловиков, и мужчин, и женщин, и молодых, и не очень. 65 млн. человек – почти 40% советских людей – оказались в оккупации. 30 млн. мужчин и 600 тыс. женщин были призваны в армию (чуть более 1 млн. взяли из ГУЛАГа). Это – 18% населения. 17 млн. были эвакуированы на восток (10%). 3 млн. побывали за границей (менее 2%). Более 4 млн. (57% – женщины) – депортированы (в основном) в Германию. 2 млн. осуждены военным трибуналом (650 тыс. за сотрудничество с немцами, 200 тыс. к смертной казни), 1 млн. погиб в ГУЛАГе (в 1942 г. смертность там достигла 20%). В первые месяцы войны в плен взяли 3 млн. 300 тыс. Из них более 2 млн. (60%) умерли или были казнены немцами до конца 1941 г. Всего попало в плен за годы войны 5 млн. 400 тыс., из них выжили и вернулись примерно 1 млн. 600 тыс. (менее 30%). В Ленинграде от голода и холода умерли более 700 тыс. человек.
В мае 1945 г. в ВКП(б) состояло 5 млн. 700 тыс. членов. Около 70% вступили в партию в годы войны.
Новая страна, новая партия. – Совершенно очевидно: четыре года войны существенно трансформировали наше общество. Да просто сменились актеры исторической трагедии. Одни ушли навсегда, другие навсегда приобрели новый – бесценный! – социальный опыт. Тотальная переделка 30-х была как бы отодвинута в сторону. – Из войны вышел Коммунистический режим-2. Он откажется от переделки и обратится к традиционно-русскому переделу. То есть русская история вернется в СССР, или СССР возвратится в русскую историю (не полностью, конечно, но – тенденция обозначилась)!
Таким образом, рождение и становление КР-2 совершенно отличны от генезиса
…Как тонко, глубоко, точно почувствовал все это тот, кого полагали «нэбожителем», «гениальным дачником», «эстетом, далеким от народа и чуждым ему», «внутренним эмигрантом», а сам себя он называл «мечтателем и полуночником»; уже в 44-м он фиксирует: «Все нынешней весной особое, / Живее воробьев шумиха. / Я даже выразить не пробую, / Как на душе светло и тихо. / Иначе думается, пишется, / И громкою октавой в хоре / Земной могучий голос слышится / Освобожденных территорий. / Весеннее дыханье родины / Смывает след зимы с пространства / И черные от слез обводины / С заплаканных очей славянства. / Везде трава готова вылезти, /…». И так далее. Там еще есть: «Сорвавши пелену бесправия, / Цветами выйдут из-под снега». Внешне – это, конечно, о наших победах начала 44-го, о предполагаемом походе в Европу, в славянские земли. Внутренне же все пронизано свободой, светом, предчувствием весеннего обновления, радостных перемен. – Он ошибся? Послевоенный зажим, страшная последняя сталинская восьмилетка (45–53) разве не свидетельство краха всех этих абсолютно необоснованных и поверхностных надежд – ожиданий? Разве это не «бред торопливый полубезумного болтуна» (сказано им по другому «поводу», гораздо более благородному)?
Нет, он не ошибся. И сам об этом напишет через несколько лет: «Хотя просветление и освобождение, которых ждали после войны, не наступили вместе с победою, как думали, но все равно, предвестие свободы носилось в воздухе все послевоенные годы, составляя их единственное историческое содержание (выделено мною. – Ю.П.)». Да, иного исторического содержания у второй половины 40-х – начала 50-х не было (разумеется, был еще подвиг материального восстановления страны, но и он в конечном счете, хотя никто и не подозревал об этом, был мотивирован и тысячами нитей связан с грядущим).
…Отечественная дала нам «Доктора Живаго» (может быть, «Спекторский» эстетически сильнее и новее, но в историческом смысле менее животворен). Вообще-то, как теперь становится ясным, Борис Леонидович писал его всю жизнь – начиная еще с дореволюционных поэтических и прозаических опытов. Конечно, не будь Революции, мы бы ничего этого («этого» – не только плодов творчества «the first our poet», как сказала о нем Анна Андреевна, но и ее самой, и Цветаевой, и Мандельштама, и Платонова, и Булгакова, и Зощенко, и других) не имели. Писать-то писал, но написать смог лишь после Освободительной войны. Ведь и у него, как у всех наших главных выразителей, всё по Пушкину – «и неподкупный голос мой / был эхом русского народа». Русские вновь обрели голос, когда затравленные и травящие друг друга массы стали возвращаться в состояние «народ», когда запуганный и пугающий всё и вся обыватель («проваренный в чистках предатель», с высокомерным отвращением молвил Осип Эмильевич) стал возвращаться в состояние «человек» («Жить и сгорать у всех в обычае, / Но жизнь тогда лишь обессмертишь, / Когда ей к свету и величию / Своею жертвой путь прочертишь». – Слышите? Своею, а не классового врага, не «низшей» расы (по-русски: «жидов», «хачей», «азе-ров», «черножопых» и т.д.), не политического оппонента или конкурента по бизнесу). И эхом этого нового голоса явился «Доктор Живаго» (все то, что породила Революция, в целом находилось под спудом и ждало своего часа; вскоре он настанет…).
Заметьте: я перескочил с одних рельсов на другие. Вместо попыток понять советскую историю и ответить на вопрос, почему власть приватизировала Великую Отечественную войну, разговор пошел о «стишках». Но ведь это очевидно: русская литература есть квинтэссенция русской истории, так сказать, ее «продолжение другими средствами». Иначе говоря, это идеалтипическое выражение отечественной истории, ее эхо. Которое само порождает новые исторические смыслы, человеческие типы, социальные ситуации…