Труды по россиеведению. Выпуск 2

Коллектив авторов

Хорошо известно: наша классическая литература «уложилась» в сто лет (немало!). От романа «Евгений Онегин» (20–30-е годы XIX в.) до романа «Клим Самгин» (20–30-е годы ХХ в.). И все в ней: о бремени человеческого существования, о «невозможности» быть человеком, о «лишности» всякого человека на Руси. И КР-1 это подтвердил, закрепил конституционно и залил кровавой (не сургучной) печатью (еще в 1918 г. появилась новая социально-правовая категория «лишенцы»; точнее: бесправно-расстрельная категория; так «лишние люди» стали «лишенцами»; так из гениальных прозрений, тоски и любви умнейших русских родился режим людоедства – а ведь действительно лишних надо съесть; так, кстати, из немецкой классической и постклассической философии – от Фихте до Ницше, тоже сто лет! – выползло схожее с нашим национал-социалистическое чудовище). Казалось бы: «Все расхищено, предано, продано, / Черной смерти мелькало крыло, / Все голодной тоскою изглодано…» (ведь о том, что в «катакомбах» шла спасающая и спасительная работа, знало лишь абсолютнейшее меньшинство…).

И вот –

«Доктор Живаго». Этот текст и ХХ съезд (о нем мы еще скажем) в самом прямом смысле слова вдохнули в нас жизнь (то, что Мыкита скоро будет соучаствовать в убийстве Бориса Леонидовича, есть символический (но не для Б.Л.) пролог КР-2). Главное в «Докторе…» не литература (она, как всегда у этого человека, гениальна и непревзойденна; интонации и ритм прозы и стихов единственные в мировом искусстве; и чего уж вообще никогда ни у кого не было (кроме Пушкина) – атмосфера, и материальная, и духовная одновременно, – подобно кванту, и «материя» и «волна», – которая будто бы «заключена» в тексте, окутывает его, располагается между слов, букв, на полях, которая, как паузы у актеров, – важнейшее из того, что они могут сказать (внешне, слухово – не сказать); и эта атмосфера в процессе чтения вырывается из текста, межтекстья белых островков и побережий страниц и заполняет то пространство, в котором ты существуешь; зимой 70-го, в студенческие каникулы, я получил на пару дней «Доктора» – переплетенный, зачитанный, третьей копии, на папиросной бумаге «самиздат»; чтенье шло поначалу тяжело, трудно, но в какой-то момент, не помню, в какой, все вокруг меня и во мне мгновенно изменилось: горячая волна изнутри, сверху, снизу пошла, накрыла, убежала и вернулась вновь; так продолжалось два дня, пока я читал; на третий день родители приехали из дома отдыха и, войдя в дом, заголосили: «Как ты здесь, ведь такой же мороз?» – оказалось, какая-то авария в теплоснабжении, квартира несколько дней не отапливается, температура чуть выше нуля; я – избалованный и часто болевший тогда простудами–ангинами, изнеженный заботами семьи, не заметил всего этого; я жил атмосферой и в атмосфере «Живаго»; моя жизнь навсегда была решена…), но – христианство. И вот в каком смысле.

Все мы знаем зацитированные слова Г.В. Федотова, что «Капитанская дочка» – самое христианское произведение русской литературы. Верно. Именно это пушкинское, а не мучительные попытки Федора Михайловича «явить миру образ русского Христа», не моральные искания зрело-позднего Толстого, не славянофильская утопия «Святой Руси». Верно, но для России XIX в., дореволюционной. Хотя, конечно, продолжало «работать» и в условиях Эсесесерии. Но необходимо было нечто иное и новое, сказанное современным (во всех отношениях) голосом. В этом смысле «Доктор» подобен «Капитанской дочке», христианство которой не в (гениальном) выдумывании князя Льва Николаевича Мышкина, не в (гениальных) сценах «Братьев» и «Бесов», не в (гениальной) диалектике духовного восхождения «Преступления», не в толстовском «Возмездии аз воздам» и Нехлюдове «Воскресения» (может быть, в обоих случаях лучшей мировой прозе), а в естественной, простой, свободной атмосфере. При всем ужасе и безобразии описываемого. Это и вправду «евангельский» текст. И потому могучий (помните: «могучая евангельская старость / и тот горчайший Гефсиманский вздох»). Атмосфера «Капитанской дочки» позволила русскому человеку (к сожалению, только из культурно-привилегированной среды) в XIX столетии строить приемлемое общество, минимизировать рабство, варварство, насилие, творить. Все это унаследовал «Доктор» в совершенно новых формах и тонах (у В.О. Ключевского есть работа «Евгений Онегин и его предки», в которой он с потрясающей достоверностью историка, художника, психолога «реконструирует» родословную нормативного героя русской литературы; я же скажу: Юрий Андреевич Живаго был пра-пра-правнуком Петра Андреевича Гринева…)…

И от этого импульса Отечественной пошло-поехало. Гроссман, Окуджава, Современник, Таганка, Хуциев, К. Муратова, многое-многое другое. Проза, поэзия, театр, кино, живопись – высочайшего качества, тонкое, умное, новое, и возвращение тех, кто в двадцатые-тридцатые творил катакомбно. Все это великое искусство 50–80-х, вплоть до Бродского, Высоцкого, А. Германа, русского рока. И даже до Александра Исаевича Солженицына, чей генезис, правда, сложнее, многообразнее. Но и его без Отечественной и ее эмансипационных последствий представить невозможно (хотя, в отличие от большинства «послевоенных» par excellence, он и, наверное, Бродский «вписаны» во всю русскую историю; которая их как будто ждала; это ведь их в своем «Поэте» (а не современников) приветствовала и предчувствовала Марина Ивановна: «Он тот, кто смешивает карты, / Обманывает вес и счет, / Он тот, кто спрашивает с парты, / Кто Канта наголову бьет, / Кто в каменном гробу Бастилий – / Как дерево в своей красе. / Тот, чьи следы – всегда простыли, / Тот поезд, на который все / Опаздывают…»; с младых лет помню: Жозеф де Местр, такая романтическая русская «легенда», обещал петербургскому свету – явится, явится еще с той же Волги Пугачев, но с университетским дипломом; действительно, Бог не спас, явился; я же по аналогии и ретроспективно: пусть не Добрармия, не вообще Освободительная армия Юга России, с Дона, Ростова-на-Дону, но пришел оттуда человек и по его любимой поговорке произошло: «Одно слово правды весь мир перетянет». Перетянуло).

И из этого же, конечно, корня –

инакомыслие, правозащитное движение, диссидентство в целом. То есть помимо прочего, строительство гражданского общества. Сегодня даже не важно (конечно, важно, но здесь о другом), какие идеи их вдохновляли и что они продуцировали сами. Главное: они начали строить, не спрося разрешения у начальства. Эта самостоятельность, эта их свобода выбора и мужество и есть их грандиозный вклад в дело нашего выздоровления–возрождения.

И здесь пришла пора сказать о событии, которое конституировало КР-2, стало вторым (наряду с Войной) источником его легитимности, ключевым моментом его становления. Речь идет о русском Нюрнберге.

В 1956 г. руководство СССР–КПСС решилось на самоубийственный шаг: оно провело свой Нюрнбергский процесс. Я настаиваю на том, что ХХ съезд был советским Нюрнбергом. И потому никакого другого Нюрнберга в России уже не будет. При всей (внешней) скромности и «робости» саморазоблачения это было именно саморазоблачение и заметим: одно из самых морально достойных событий русской истории за все ее тысячелетие. Даже если оно стало возможным в результате острой внутрипартийной борьбы. То есть такая цель – саморазоблачение – и не ставилась. Кстати, подчеркнем, вследствие и после этого Система была обречена, начался процесс эмансипации.

В перестроечные и постперестроечные годы много говорилось о необходимости Нюрнбергского суда над коммунистами-чекистами, над всей системой большевизма. И поскольку ничего подобного не получалось и не случилось, проницательные аналитики сделали вывод: русский народ не хочет каяться, не хочет очиститься; и это открывает возможности для новых трагических событий. Конечно, эти критики правы. Ничего такого мы не хотим. Но только ли мы?

Вот что пишет немецкая исследовательница Юта Шерер: «Переход от диктатуры к демократии был крайне трудным и длительным процессом. 1945 г. не стал точкой отсчета, знаменующей начало новой немецкой истории. Не было какой-то готовой нормы, к которой можно было бы перейти. Сразу после окончания войны не произошло решительного разрыва с наследством Третьего рейха. Огромное большинство немцев стремилось к материальному и психологическому возрождению, вытесняя из сознания реалии нацистского государства, только-только ставшие прошлым. Нюрнбергские процессы, которые, по замыслу держав-победительниц, должны были сыграть также и воспитательную роль, оставляли немцев равнодушными или вызывали неприятие – населению Германии хотелось достичь хоть какой-то “нормализации”. Осознания преступного характера национал-социализма не произошло. Господствовало мнение, что все происходящее – это просто суд победителей над побежденными. Преступления Третьего рейха в общественном сознании уравнивались с ущербом, нанесенным немецким городам бомбардировками союзников, а признание массовых национал-социалистических организаций преступными воспринималось как огульное коллективное обвинение всего народа» (12, с. 91).

И далее: «Навязанная западными союзниками денацификация в Западной Германии была малоуспешной. Уже в 1949 г. был принят закон об амнистии, который открыл многочисленным бывшим национал-социалистическим чиновникам и кадровым военным путь в государственные структуры и заново формируемую армию. И вряд ли экономическое возрождение и перевооружение ФРГ могли бы состояться без опыта и знаний представителей прежнего национал-социалистического режима. В эпоху Аденауэра политика прошлого обосновывала отказ от дальнейшего уголовного преследования нацистов со ссылкой на желательность умиротворения и политической стабилизации. В середине 1950-х уже почти никто не опасался преследований со стороны государства или судебных органов за свое национал-социалистическое прошлое. Однако черта была подведена не только под прошлым 3,6 млн. денацифицированных и десятков тысяч амнистированных немцев. По большей части вышли на свободу и те, кто в 1945–1949 гг. был осужден в рамках Нюрнбергских процессов или военными судами союзников за военные либо нацистские преступления» (там же, с. 92).

Таким образом, немцы, которых мы называем примером мужественного покаяния, переработки и переосмысления своего прошлого, в реальности были иные. Не столь идеальные. К тому же напомню хорошо известное: после в прах проигранной войны, после тотального уничтожения городов, в условиях оккупации. Но ведь люди и народы вообще не идеальны. Скажу рискованное: герои 1944 г., выступившие против фюрера и его режима, почти все погибшие, ставшие образцами для подражания и восхищения (и они, несомненно, заслужили это) в послевоенной демократической Германии, решились на этот мужественный и самоубийственный шаг, когда осознали, что их родина идет к поражению в войне. А вот если бы ефрейтор победил? Они бы восстали?

Правда, не мне, не нам судить этот великий и несчастный народ. Сами-то каковы… Однако ХХ съезд был проведен. Всего лишь через десять с небольшим лет после Великой Отечественной войны (а не проигранной и, мягко говоря, несправедливой). И мы сами выпустили из лагерей миллионы заключенных, а не победоносные оккупационные армии. И сами сказали о совершенных преступлениях.

Мало сказали, не всё? Да, мало, не всё.

Но что же на самом деле сделал Хрущев на ХХ съезде? Его критики-либералы утверждают: «развенчал» Сталина и спас сталинскую (по сути) систему. Нет, Никита Сергеевич, сбросив отца народов с корабля современности, покончил со сталинским КР-1, режимом тотальной переделки, и дал зеленый свет становлению и расцвету КР-2, номенклатурного режима передела.