Тряпичная кукла
Шрифт:
Твоя навсегда, Пекинеса».
Я выплакала все слёзы, что были во мне, какая же она была прекрасная — любовь моя, какая нежная и страстная, я любила её больше всей своей жизни, я бы душу отдала за свою любимую, бросилась бы в костёр святого Антония, в бушующее море под гром и молнии. И ничего не поделаешь с этим: Пекинеса — цунами, землетрясение, что пронизывает и сотрясает моё тело, мозг, сердце и душу. Я немедленно взяла лист бумаги и написала ответ: «Три шага — и я упираюсь в стену… поворачиваюсь, делаю ещё три шага — и опять стена… Сколько народу сошло с ума, осознавая, что там, за этой стеной, есть жизнь, но ты не можешь даже прикоснуться к ней… Я — нет, не сойду с ума, знаешь почему? Потому что понимаю, за этой стеной есть ты, и ты ждёшь меня… И каждую ночь,
Твоя и только твоя Мачедония».
Вот! Три шага — и я упираюсь в стену. Я поворачиваюсь и поворачиваюсь, но всё равно постоянно вижу перед собой эти отвратительные стены, загромождающие мою жизнь, они не дают мне вздохнуть, и тог-да мой глоток воздуха — это ты, моя сила, моё тепло, всегда и только ты, моя сладкая Пекинесса.
Время Валентины
Я опережаю время; оно гонится за мной, парадоксально, но я быстрее; оно преследует меня без устали, я бегу без передышки и думаю… кто устанет первым? Я? Оно? Какая разница, иногда время — это всего лишь невероятная фантазия.
Время проходило, и я осознавала, что растущая любовь, которую я испытывала к Мачедонии, была совсем не похожа на любовь к Богу, к людям, к животным, нет! Я чувствовала желание, но не такое, как например, желание погладить по голове ребёнка, обнять маму, бежать по пляжу, нет! Моим желанием было обнимать, ласкать, целовать тело Мачедонии, её грудь, её губы, мне хотелось окунуться в это тело, утонуть в нём… О мой Бог, о чём только я думаю! Ведь я монахиня, благочестивая невеста Христа, я хочу сбежать, я грешна, я буду наказана, меня побьют камнями, только так я искуплю свои грязные мысли! Но время проходило, а мои мысли становились всё сильнее, я выплакала все слёзы мира, пока моя душа не иссохла, а затем будто удар током пронзил моё сердце — и я смогла обрушить Иерихонские стены, я пала ниц перед Господом моим и, всхлипывая, взмолилась: «О Господи, мой Боже, дай мне сил родиться заново, я только прошу, чтобы в сердце моём было прощение душе моей, охваченной проклятым желанием. О Господь мой, помоги, молю тебя, я хочу служить тебе, как и прежде, поцелуй мой грешный лоб и дай мне сил вырваться из этих порочных мыслей».
Но, возможно, что-то или кто-то захотел испытать меня, потому что Бог мой не услышал моё болезненное послание, не услышал мои жалкие мольбы. На следующее утро я очень торопилась, мне надо было обойти все камеры, чтобы взять анализы крови и сделать уколы, в том числе и Мачедонии. Я входила к заключённым с опущенной головой, машинально делала свою работу: взять кровь, уколоть, бросить несколько слов и уйти. Камера Мачедонии была последней. Я подготовила шприц, подняла глаза… увидела Мачедонию, совершенно голую, она собиралась пойти в душ. В это мгновение время замерло. Она стояла передо мной так, будто только что родилась на этой грешной земле. Красивая, статная, мраморные груди, плоский живот, бёдра, плечи всё было идеально, я никогда не видела ничего более прекрасного, даже в произведениях великих мастеров живописи и скульптуры. Это казалось сном. Мне хотелось броситься к ногам Мачедонии и просить прощения за то, что оскорбила её тело своим взглядом, просить прощения за своё желание.
Но я стояла там, ошеломлённая, со шприцем в руке, с открытым ртом, мечтая согрешить, мечтая оказаться с этой необыкновенной красоты женщиной на пляже, на зелёных
— Эй! Ты совсем дурочка, что ли? Чего ты застыла? Ты что, никогда не видела голую женщину? Давай поживее, мне надо в душ, а то придётся мыться в ледяной воде, — потом медленно, очень медленно она надела халат и продолжила: — Ты знаешь, что у синьоры надзирательницы грипп? Мне так жаль… но это даже лучше, может, по крайней мере даст нам передышку… Послушай, сестра Валентина, почему бы тебе не подождать, пока я приму душ, а потом сделаешь мне укол, а то эти чахоточные зечки израсходуют всю горячую воду.
Не дожидаясь моего ответа, Мачедония вышла, прикоснувшись своим умопомрачительным телом к моему дрожащему тельцу. Я всё ещё держала в руках шприц и смотрела далеко в небо, когда она вернулась из душа.
— О да! Как же прекрасна вода, мне кажется, что с водой я смываю с себя всю злобу мира, и даже грехи, а как вы думаете, сестра? — спросила Мачедония.
Ей пришлось три раза повторить свой вопрос, а я, не зная, что ответить, сказала:
— Зови меня Валентина.
— Конечно, но только если мы будем одни, потому что, когда здесь начальница, кто знает, что она может подумать.
Я машинально спросила:
— А что она может подумать?
Я даже не заметила, что Мачедония стояла прямо передо мной, её лицо практически касалось моего, и вдруг она со своими чувственными губами поцеловала меня. Ноги у меня подкосились, шприц выпал из рук, я потеряла сознание. Клянусь, я ничего не поняла…
Очнулась я в лазарете, и первое, что увидела, было лицо Мачедонии, я услышала её голос:
— Ты хочешь, чтобы у меня были неприятности? Что с тобой? Почему ты упала в обморок? Господи Иисусе… она ненормальная.
Я пристально посмотрела в глаза Мачедонии, она ответила мне таким же взглядом, и я её поцеловала. Да, поцеловал, не думая о том, что я монахиня, не думая о том, что я, женщина, целовала женщину, я только ощущала её душистые губы, её горячий язык, в моей голове было лишь жужжание пчёл, я чувствовала, будто теряю сознание, и снова упала в обморок, прямо на носилках.
Очнувшись, я увидела, что на меня смотрит доктор.
— Сестра, как вы себя чувствуете? — спросил он. — Вы заставили нас поволноваться, я измерил давление, взял анализы. Вам нужно больше заботиться о себе. Вы слишком много работаете, отдохните немного, это необходимо, вы слишком напряжены.
Я сразу же подумала о Мачедонии, всё ещё ощущая вкус её губ. Почему она ушла? Я встала, доктор попытался убедить меня остаться в кровати, но я, непреклонная и упрямая, вышла из медпункта и со смятением в сердце помчалась по коридору в камеру Мачедонии.
Когда я вошла, Мачедония собиралась писать письмо. Она подняв на меня свои прекрасные глаза, спрятала письмо и сказала:
— Ну что, ты перестала падать в обморок? Валентина, давай начистоту: то, что между нами произошло, произошло, и точка, понятно?
Я попробовала ответить, но она была категорична:
— Это случилось — и точка.
Я закрыла дверь камеры, подошла к Мачедонии и снова поцеловала. Мачедония попыталась отстраниться, но это был слабый неуверенный жест. Мы оказались голыми, упиваясь телами друг друга, в поисках наших душ, каждая клеточка нашей плоти была наполнена страстными поцелуями, ласками, пронизанными одновременно нежностью и яростным желанием. Ничего не осталось на блюде под названием «объятья», пот, покрывший наши тепа, испарялся под нашим дыханием. Когда мы встречались взглядами, то останавливались, пристально всматриваясь, чтобы понять, чтобы убедиться, что в это волшебное мгновение каждая из нас была счастлива, была удовлетворена, в чём, впрочем, не было необходимости — мы задыхались от блаженства, от того, как всё было красиво, легко, сказочно, наши руки искали друг друга, сжимались до боли, наши ноги переплетались, наши влажные чресла едва соприкасались. Сколько раз мы возносились до небес, чтобы в конце в изнеможении упасть с постели, а оказавшись на полу, продолжали наслаждаться нашей близостью.