Тряпичная кукла
Шрифт:
Чиччо был готов наброситься на меня, но его остановила жена.
— Постой! Ты разве не признал? Это же маленький герцог Артуро, — сказала она.
Я прожгла взглядом женщину и всех собравшихся и решительно произнесла:
— Запомните! Я герцогиня Барбара, ведите себя хорошо — и мы все будем жить долго и счастливо. А сейчас расходитесь, у нас ещё здесь дела… пошли отсюда, кыш!
Возможно, подействовал тон моего голоса, а может, молнии, которые я метала взглядом, но все в почтительной тишине скрылись… без слов. Тем временем операция «платан» была завершена, я заплатила рабочим, потом попросила всех уйти, в том числе и Идола. Я разлеглась под деревом… и мне приснились все мои воспоминания, болезненные стоп-кадры ранили меня в самое сердце, но и прекрасные, нежные моменты заставили горячие слёзы катиться по моим щекам, я была довольна моей такой странной жизнью, полной жестокости, нищеты, борьбы, одиночества и всего остального… по крайней мере, моя жизнь не была скучной, я не ждала
— Барабара, любовь моя, ты невероятная красавица.
Я перебила Идола:
— Ты с ума сошёл? Разве не знаешь, что это плохая примета — видеть невесту до свадьбы?
Идол вопросительно посмотрел на меня.
— Вот это мой сюрприз, — сказала я, — ты столько раз просил моей руки, что сегодня мы сделаем это. Двойная церемония… как тебе?
Идол бросился обнимать меня, плача, как маленький ребёнок, потом успокоился и отправился к платану. Я и моя сестра приехали на лужайку верхом на двух белых арабских скакунах. Все уже были на месте: адвокаты, нотариус с семьёй, фермеры и два жениха. Церемония была короткой, трогательной, Идол запел «Аве Марию» Шуберта, когда две невесты шли к алтарю. После того как под шатрами были поданы угощения и гости наелись до отвала… я увидела его, это был Тонино. Он стоял на коленях и вытирал нос малышу, а другой в это время вопил и плакал. Тонино поднял глаза и печально посмотрел на меня, я поняла, что он всё ещё влюблён в меня, я одарила его ласковым взглядом, казалось, будто всё вокруг замерло в это волшебное мгновение объединения двух душ, любивших друг друга до безумия. А потом вульгарный, плаксивый голос развеял всё волшебство: «Ты разве не видишь, что Артуро описался? Ты ни на что не способен, зачем я только пошла за тебя, ты самый настоящий придурок!» Базарная баба продолжала оскорблять, проклинать этого мужчину, который всё ещё носил признаки былой красоты, исчезнувшей по причине страданий и брака, заключённого, чтобы забыть тот несчастный побег с человеком сомнительного пола. Наблюдая за этой безрадостной картиной, я вспоминала, что, когда укладывала спать своего мужчину, пела ему Ne me quitte pas, а жена называет его придурком. «Как только он вернулся, семья приняла его с условием, что он женится на этой мерзкой и уродливой толстухе, заведёт детей… иначе он мог просто исчезнуть с лица земли. Бедный Тонино согласился, не зная, что ему делать со своей жизнью… но на его лице навсегда запечатлелась глубокая печаль», — всё это мне сообщила Яичница — синьора, которая каждое утро приносила нам свежие яйца. «Горемыка, столько грусти в его глазах. Он всё ещё тебя любит, это видно», — моя сестра прервала мои размышления и сомнения. Праздник закончился ближе к вечеру, я всё время провела в обнимку с моим Идолом, с нежностью наблюдая и за счастьем моей сестры, я была рада, что скоро стану тётей.
Может быть, я не любила Идола так, как Тонино, но ночью, пока Идол спал, я гладила и целовала своего мужа. В конце концов, он всегда был моим Китайским идолом, возможно, не Джованни Паизиелло… но Идолом был всегда. И вот произошло радостное событие — сестра родила замчателького мальчика. Когда акушерка появилась со свёртком в руках и спросила: «Какое имя вы дадите этому прекрасному мальчугану?» — моя сестра тепло посмотрела на меня, а я подумала: «Ты действительно хочешь, чтобы его звали Артуро?» От этой мысли меня бросило в дрожь, а ещё потому, что я подумала о самой себе как об Артуро, а потом ещё: «Ну конечно, не назовёт же она его Барбаро». Пока я рассуждала, сестра продолжала смотреть на меня, обращаясь к акушерке, сказала:
— Сократ, его будут звать Сократ.
Я вздохнула с облегчением и спросила:
— А почему именно Сократ?
Сестра тем временем взяла малыша на руки и ласково погладила его, а пока кормила грудью, объяснила:
— Сократ был греческим философом, считавшимся первым западным мучеником за свободу мысли… а ты была мучеником общества, своей семьи, ты боролась за свою свободу мысли и свободу быть собой, я всегда восхищалась тобой, моё враждебное отношение к тебе было просто завистью, завистью к твоей красоте, ведь я была уродлива и снаружи, и внутри, завистью к твоей силе сражаться… поэтому имя Сократ — это в твою честь… я прошу у тебя прощения, сестра.
Слеза пересекла лицо моей сестры, которую я когда-то ненавидела, как и всё своё семейство, я одарила сестру улыбкой, полной нежности и любви, а потом мы обнялись… Этот плач облегчения заключил между нами мирный сестринский договор, который продлится всю жизнь. Прошло несколько месяцев, и сестра опять забеременела,
Конец
«Было бы вполне понятно, если бы мы от досады охотно свалили бы собственную вину на доказательства и впредь до конца дней упорно ненавидели бы и поносили рассуждения о бытие, таким образом лишив себя истинного знания бытия» — Сократ.
Мачедония и Валентина. Мужество женщин
Кровь и сон
«Как Мария Магдалина, я стою в яме, и люди продолжают кидать в меня камни, забрасывая меня ими всю, как святого Стефана; окровавленные камни — в моей собственной крови, но никакой Иисус Христос не вмешивается и не останавливает это бессмысленное избиение камнями, оскорбляющее моё тело. Никакой Иисус Христос не говорит: «Кто сам без греха, пусть первый бросит камень». Но я не отступаю, не двигаюсь, я прямая, как соляной столб, в который превратилась жена Лота. Я, обвинённая, униженная, в то время как они продолжают поносить моё тело, я летаю в своих мыслях, в то время как они обижают и ранят… я летаю, потому что я — женщина, красивая, опасная, гордая и… бесстрашная».
Я просыпаюсь, изрыгая в крике всю свою боль. Входит надзирательница, и, пока она со мной разговаривает, я чувствую что-то влажное, трогаю себя внизу — там кровь.
— Начальница, я умираю, умираю, сейчас издам последний вздох.
Тюремщица смотрит на меня с иронией, и даже с некоторым отвращением. Это странная женщина, иногда она бывает очень злобной, а иногда сострадательной и любезной. Но я не выношу ее, потому что надзирательница помешана на лирической музыке и порой разговаривает как в спектаклях на сцене «Сан-Карло», отчего меня прямо всю передёргивает.
Между тем боль становится нестерпимой, по моему лицу катятся слёзы, надзирательница, видя, как я страдаю, говорит:
— Я уже позвала сестру, сейчас она подойдёт, немножечко терпения. — и нервно ходит по камере взад-вперед: — Ну где эта бритоголовая? Успокойся, Мачедо! Сейчас придёт сестра и сделает тебе укол.
— Но я больше не могу. Когда уже притащится эта швабра? В этот раз я точно сдохну… я не хочу умереть в тюрьме!
Надзирательница с усмешкой смотрит на меня и произносит.
— Ты права, малышка… знаешь, что я сейчас сделаю: я тебе открою решётку, вызову такси и ты отправишься домой, заберёшся под одеяло… и, может быть, тогда дома тебе станет легче. Что скажешь, так и поступим?
Я, воспрянув духом и не уловив в этих словах иронии, отвечаю, что счастлива такому выбору, но надзирательница вдруг приходит в бешенство и кричит, как умалишённая:
— Эй, милочка, ты совсем глупая, что ли? Я вызываю такси, которое везёт тебя домой, и оставляю тебя умирать в твоей постели… да ты за кого меня принимаешь?! За папу римского или президента республики? Мачедония, ты сегодня утром проснулась с мыслью свести меня с ума? Сестра-а-а… Сестра! Идите сделайте уже укол этой истеричке, прежде чем она умрёт естественной смертью. Матушка-а-а, матушка Валентина-а-а!
— Валентина? Что ещё за матушка Валентина? Мне уколы делает только сестра Матильда! Я не дам себя уколоть, если…
Надзирательница перебивает меня, разозлившись не на шутку, и выплёскивает всю свою накопившуюся злобу:
— Сестры Maтильды больше нет… её перевели, а если ты не дашь сделать себе укол, то истечёшь кровью и умрёшь в ужасных муках. Хотя на земле женщин и так уже слишком много, одной больше, одной меньше — никто и не заметит, в особенности такую, как ты.
Несмотря на невыносимую боль, я начинаю грубо препираться с тюремщицей, из уст моих срываются всевозможные крики и ругательства. И пока мы нападаем друг на друга, как два озлобленных добермана, входит маленькая женщина в монашеском одеянии, одна из тех, что состоят в Красном Кресте. Наши взгляды встречаются в напряжении, и я чувствую, как будто бы эти четыре стены существуют отдельно от остального мира, как будто бы я нe здесь, а на лугу, на поляне, в лесу.