Тряпичная кукла
Шрифт:
Женщина смотрит на меня с любопытством и немного с удивлением, а я ловлю себя на мысли, что очень давно не видела женского тела.
Валентина, встреча с жизнью
Когда я зашла в ту камеру, мне показалось, будто время остановилось, я видела эту женщину первый раз, но все мои чувства пришли в смятение в ушах стоял странный гул. Что со мной творилось? Кто эта пропащая душа, что смотрела на меня с вожделением? Чего хотела от меня, незнакомки? Но голос надсмотрщицы прервал эту волшебную сцену:
— Эй, чего вы
Я была смущена, попросила девушку встать поудобнее и сделала инъекцию. Мачедония похвалила меня за то, что она совсем не почувствовала укола, а я ответила, что теперь ей придётся привыкнуть к моей руке, поскольку сестра Матильда отошла в лучший мир. Матильда умерла, но я никогда не произнесла бы этих слов, если бы знала, как воспримет их Мачедония. Девушка вдруг принялась плакать и впала в такое отчаяние, что пришлось вмешаться надзирательнице:
— Матерь Божья, сестра Валентина, ну почему бы вам не заняться своими делами? — надзирательница погладила Мачедонию по голове и, пытаясь утешить, сказала:
— Ну, ну, Мачедо, эта Валентина — профессиональная медсестра, вот увидишь, тебе будет хорошо с ней…
Но Мачедония не унималась и продолжала свой жалобный плач:
— Я не смогу жить без сестры Матильды. Я потеряла мамочку, я потеряла сестрёнку, я потеряла подружку, я потеряла жизнь мою.
Внезапно тюремщица отстранилась от Мачедонии и злобно отрезала:
— Нет, ты потеряла голову! Сестра, не смотрите на её крокодиловы слёзы, она до смерти презирала сестру Матильду.
— Да, это правда… — ответила девушка, — я презирала её, но она так хорошо делала уколы…
Надсмотрщица с насмешкой посмотрела на Мачедонию, а потом обратилась ко мне, перейдя на ты:
— Ну ты поняла, Валентина, почему Мачедония плачет?
Я почувствовала себя обиженной и оскорблённой таким бесцеремонным поведением надзирательницы, которая тыкала мне без моего позволения, и вышла в смятении, не попрощавшись.
Мачедония и…
Сестра вышла, не попрощавшись с нами, но я поняла, что она разнервничалась, из-за того что тюремщица фамильярничала с ней, и тогда я сказала:
— Начальница, вы что-то слишком разоткровенничались с сестрой, вы видели, как она посмотрела?
Надзирательница взглянула на меня и со злобной иронией в голосе произнесла:
— Конечно же, сестра на тебя смотрит… она на тебя смотрит по-особенному. Понимаешь, о чём я?
Я сделала вид, что не поняла, поправила волосы и с такой же иронией ответила:
— Ну а что вы хотите, я всегда была невозможно сказочно пpeкрасна.
Надсмотрщица рассвирепела:
— Эй ты, мисс вселенная, невозможно сказочно прекрасная, здесь у нас некоторые вещи под запретом… и тебе это очень хорошо известно.
Сказав это, она ушла, а когда вновь появилась в камере, встретилась с монахиней, и их взгляды пересеклись, две женщины смотрели друг на друга с вызовом, и в этом немом противостоянии были слышны тысячи слов, в которых зарождалась вражда.
Валентина и её сомнения
Почему надзирательница испытывала такую неприязнь ко мне?
Но в конце концов, какая мне разница, нужно заниматься своей работой и больше ни о чём не думать.
В это время я стояла там, не двигаясь, прямая, как соляной столб, как жена Лота, и смотрела на эту красивую и опасную женщину, хотя не вполне осознавала, в чём таилась её опасность… Я понимала страдания Мачедонии, даже не зная о них ничего. И мне захотелось довериться ей, открыть моё прошлое, подарить мою историю, какую-то часть себя. Я рассказала Мачедонии кусочек своей жизни:
— Знаешь, я не привыкла к такого рода страданиям, как здесь. Я всегда работала в больницах, где люди смиренно терпят физическую боль и раскрывают свою душу, саму суть себя без какого-либо стеснения, превращаясь в откровенных детей, которые раскаиваются в своих шалостях. И я, монахиня, с окровавленными бинтами и грязными суднами в руках, в окружении больных с гнойными ранами, зловонным дыханием, блестящими от слёз глазами, рядом с отчаявшимися родственниками. мамами печальных детей… А порой, когда медицина была бессильна помочь, мне приходилось иметь дело со смертью, и тогда у родных прорывалось наружу неподъёмное чувство вины за то, что не сделали или не дали всего, что могли, покинувшим их любимым людям. Я видела сыновей, лишь в это мгновение вспоминающих о своём эгоизме по отношению к собственной матери, которую они недостаточно любили, и они бились в истерике, ненавидели целый мир, винили всё и всех вокруг. Мне хотелось помочь, сделать что-нибудь в эти грустные, полные уныния моменты, но я была бессильна. Я осознавала, что у смерти нет возраста: тебе одинаково больно, когда умирает взрослый, или старик, или юноша; потеря близкого человека пронизывает насквозь, не отпускает тебя долгое время. А потом мне приходилось присутствовать при этих грязных разговорах о деньгах между родственниками, которые ссорились из-за наследства и делили скудное имущество ушедшего. И пока я молилась о душе несчастного, его родные грызлись даже за стеклянные бусины… Какая это была безысходная тоска!
Мачедония ласково погладила меня по голове, как будто своими руками хотела прогнать вон тяжёлые мысли, одолевавшие мой разум, и меня охватило чувство благодарности к этой женщине.
— Спасибо, Мачедония… В этом месте, полном страданий, я, напротив, чувствую странное одиночество и нахожу очень много человечности в людях, совершивших преступление, в людях, которые с виду суровые, сильные, ожесточившиеся, озлобленные на жизнь, — я посмотрела на Мачедонию, — и потом я узнаю таких людей, как ты…
Мачедония, отдаляясь от меня, проворчала:
— Я, как все, не хуже и не лучше.
— Нет! Ты хорошая, добрая.
Я на мгновение положила ей руку на грудь, но Мачедония вдруг грубо, со злостью осекла меня:
— Какого хрена ты делаешь? Убери к чёрту свою руку, дорогуша! В тюрьме свои чёткие порядки… ты меня поняла?
— Мачедония, да что ты такое говоришь? Я ведь монахиня… я чувствую себя здесь неприкаянной, я просто старалась подружиться, хотела найти в тебе поддержку и утешение и ответить тебе тем же. Мне очень жаль, что ты не поняла… не знаю, что подумала.