Туата Дэ

Mary Renhaid

Она пила долго, наслаждаясь каждым глотком - и искоса поглядывая на мужа. Даллесон терпеливо ждал, глядя на то как она пьет.

Ты уезжаешь, - повторила она, отняв стакан от губ.

Да, - на этот раз твердо и четко произнес Даллесон. Бумажка хрустнула в кулаке, - Нам нужны деньги.

Когда?
– произнесла она так, что Мячику хотелось её обнять и никогда отсюда не уходить.

Он скосил взгляд на листок.

Послезавтра, -

ответил наконец он, - У меня есть кое-какие дела в конторе и я постараюсь их уладить. Но на послезавтрашнее утро мне уже заказано место. 407 рейс, ВОАС - он повернул билет, - Первый класс. Это “Барбазон”, наверное. Так что, видишь как хорошо - не придется тратиться, тебе и Майклу останется больше денег…

Подставив широкий стакан, уже почти пустой, на дне которого осталось лишь немного воды и подтаявшие кубики льда на стол, она протянула руку. Даллесон удивлённо посмотрел на неё, но позволил взять.

Там был всего лишь адрес на немецком. Из всех слов она поняла только "Бремен". И номер рейса.

Мэри вздохнула и вернула клочок бумаги.

Тебя надо собрать, - решительно сказала она, - Ты сам у меня все забудешь…

Она хотела что-то ещё сказать, оттолкнуть мужа с дороги, чтоб не мешал встать, но Даллесон взял её за покрытую венами сухую руку так,словно это была тончайшая резная диадема из хрупкой слоновой кости. Рука была холодной и он долго тер её меж ладоней, согревая.

Сейчас, когда Мэри сидела, у неё не было её всегдашнего преимущества над низкорослым Даллесоном и она покорно принимала его заботу.

Бережно положив руку, он долго смотрел ей в глаза и вдруг - поцеловал Мэри. Это произошло так внезапно и совсем не вписывалось в картину её мира. Муж, вот так вот запросто, её целующий, в сухие, как пыль, как глина в жару, губы…

Этого не было никогда или было так давно, что Мэри об этом не помнила. Даже не подозревала, что такое возможно.

Веки вздрогнули сами по себе, поднимая каплю расплавленного стекла её кукольных глаз - синюю, белую, радужную, до того прозрачную, что солнечный луч пролетал её почти не преломляясь.

Я вернусь, - пообещал муж своей жене.

Вторым был Дамьен Дюпре.

За ним полковник ездил отдельно. Сам. Один.

Надо думать, это было разумно - не только потому что бывший капитан береговой батареи из Орана был и оставался вишистом. В том смысле, что он не признавал никого. Ни англичан, ни янки - и ни де Голля и новой Франции. В этом он находил оправдание любым своим поступкам. Гришем уже не раз пытавшийся переубедить Тампеста, роняя многообещающие замечания на тему того,что им стоило бы поискать кого-то, кроме “этой собаки”. Надо думать, даже присутствие полковника не остановило бы его и он бы что-нибудь да сломал “нацистской сволочи”.

Но Дюпре, вовремя бежавший из английского госпиталя и просидевший весь остаток войны в Палестине, подальше от стрельбы и “Свободной Франции”, а ныне, по счастливому совпадению

случайностей, каким-то чёртом застрявший в Гамбурге - знал как управляться с чудищами подобного калибра, которые не изрыгали хвост пороховых газов из расположенных позади сопел и потому считались во всех военных академиях Диска устаревшими из-за своей огромной массы. И именно Дюпре, метаясь внутри пятиугольной открытой всем ветрам башенки мыса Ла Кастель, наводил эти самые орудия - в полутораметровые фонтаны бурунов, омывающие от соли борта английских крейсеров.

Конечно, не надо думать, что Дюпре, если не признавал голлистов и ненавидел англичан, то относился хоть с каким-нибудь почтением к старому маршалу, заключенному в казематах Иль-Д`Йе. Он сам себе был Пятая Республика и делал, что хотел. Он ни с кем не заключал перемирия.

На Иль-Д`Йе его бы ждал суд, а то и расстрел. И Дюпре снова побежал - от марионеточной, английской Франции, - так он её называл.

Каким образом его сумбурные политические воззрения пригнали его на службу к полковнику Реджинальду Тампесту- насквозь англичанину и воюющему на англичан?

Оказаться на Тяжёлом Континенте человеку умеющему стрелять, после войны было не просто, а очень даже просто.

Что его свело именно с Тампестом? Случай и не больше. Он мог бы оказаться в рабстве - в подписав кабальный контракт охранника одного из бесчисленных рудных составов, с грохотом несущихся через пустынную зону по бесконечной лееве железных дорог . Его могла бы завербовать любая из десятков стран или компаний.

Но Тампест был первым.

Полковник платил - и давал оружие, чтобы продолжать воевать за свою Республику.

К нему было можно - бежать даже в мокрых и драных носках.

А орудия с которыми он управлялся, снятые с древнего линкора “Верньо”, были как раз нужного сейчас Тампесту калибра. И если Дюпре,как он говорил, в самом деле разнёс машинное “Камберленду”, то для своей роли командира артиллерийского поезда, он бы подошёл даже лучше Даллесона.

Поэтому полковник, которому это всё надоело, только и сказал, чтоб Гришем выметался вон и, к послезавтрашнему дню нашел контору в Бремене.

И чтоб, когда он закончит - позвонил на его старую берлинскую квартиру.

И Гришем, поморщившившись будто проглотив горькую пилюлю хинина, пожал плечами и сказал: "Сделаем".

А что ему ещё оставалось?

Проблемы с французом было ровно две.

Вторая -это характер Дюпре. Смуглокожий гигант, похожий дерево, вокруг сучьев которого оплёлились тугие лозы бугристых мышц, крепко стоящий на вскормившей его южной каркассоноской земле и никогда не теряющий в бою равновесия и сил, пока хоть одним пальцем касается земляного пола или деревянного настила - буквальное воплощение мощных, частых, хлещущих как проливной дождь ударов знаменитой “марсельской игры”, славился таким же взрывным как и у Гришема характером, неуемной тягой к любым удовольствиям. Женщинам, смертельному для наемника алкоголю. Даллесон… Да и Гришем тоже - все они клялись, будто видели его жующим листья “дым-травы”.