Туманное Звено. Стихотворения

Гингер Александр Самсонович

ОДИНОЧЕСТВО

Напрасно жизнь нас утешает снами — ладони наши наяву пусты. Лишь жалость впрямь и вплоть должна быть с нами, всё остальное — плод ночной мечты. Вотще на слово трачу ночь и день я, никто меня о слове не просил… Наличье душ — сплошное заблужденье, нет в нас души, есть только проба сил. Но нас неверная пленяет битва — и в бой лечу я, рвенье крыл кляня. Пусть мертвой матери моей молитва предохранит от гибели меня.

ПЕСОК

ВОСПОМИНАНИЕ

Памяти В. Долина

Всё клонится, и всё идет ко сну. Закат лучи и тени удлиняет… Последнюю и первую весну во мне рука любви соединяет. Так много о любви прочла я книг, что книгою любовь к любви убила, и все-таки, душа, в последний миг я

вспомню только то, что ты любила: то было небо с бледной синевой, вдоль набережной шов травы весенней, и стук копыт по чистой мостовой в пустое утро, в утро воскресенья. То был туман с мерцаньем фонарей, и тусклых вод текучие траншеи, и груди чаек, реющих вдоль рей, и грусть лебедок, вытянувших шеи. То был наш порт (за соль, за ветер, за превозмогающий нас вой сирены…). То были также светлые глаза — шли мученики с ними на арены. Пусть три сестры — надежда, и любовь, и вера — злом неверия убиты: всё потеряв, мы всё находим вновь, пред тем как лечь для тления под плиты.

ТРЕУГОЛЬНИК

Обычно угловат над морем мыс, кончается углом рисунок лодок, краеугольна печь рыбачьих мыз и треугольны головы селедок. Глаз маяка, от солнца золотой, слепит рыбачий глаз, как рыцарь шпагой. Широкий пляж с янтарной мелкотой распластан между дюнами и влагой. Почти забыты мною латыши, остыла я к воде и к водолазу, но первый угол здания души я прислоню к либавскому лабазу. В окне дитя, схватившись за косяк, в матроске сине-красной с белым бантом, висело как живой трехцветный стяг, воскресным увлекаясь музыкантом. К несчастью, музыкальный город был настроен на дождливую погоду, и чайки, снизив треугольник крыл, зигзагами предсказывали воду. Но вдоль квартир, имевших вид змеи, картонная меня возила лошадь, а в сквере ноги быстрые мои сверкали в Треугольника калошах. Подняв три церкви равной высоты (о, свод с тремя небесными ногами!), казался город мирной суеты треножником, стоящим над снегами. Морской старик с соленой бородой тремя зубцами бился там о гавань. Был треуголен парус над водой, в которой плотник Петр Великий плавал. С убийственной длиною шли дожди, стремительно шел ветер, влагой полный, и сногсшибательные, как вожди, шли к берегу трехъярусные волны.

ГАВАНЬ

Купаясь в океанской пене, портовый спуск лишен травы, но крыты нижние ступени зеленым илом синевы. С жезлом — враждебной контрабанде свет зажигая до зари — прошел фонарщик. По команде упали в воду фонари. Девчонку в пепельной рубахе на дальний буер отнесло. Приснились ей в последнем страхе и рваный веер, и весло. В морской часовне гаснут свечи. В жаровне жарят камбалу. И, раздвигая мерно плечи, матрос гуляет на балу. Свирепый ветер кулаками срывает с палок паруса, но и сегодня с рыбаками еще бывают чудеса: их не пугает гибель лестниц, канат в клокочущей воде и глазки крыс, хвостатых вестниц, покинувших корабль в беде.

ГЛАЗА

1. «Один у деда глаз был из стекла…»

Один у деда глаз был из стекла. Живой свой глаз он потерял в турецкой войне, и внучка длительно могла кампанией той любоваться в детской. Смешение селитры и песка с водой — лежало в дедовой глазнице. Зарубцевалась рана у виска, но рваный глаз оставлен был в больнице. Мы превозносим мужество зрачков, отдавших все видения отчизне, от кровеносных внутренних толчков уже не пробуждающихся к жизни. Открыли финикийские купцы в песке стеклянный шарик ненароком, чтоб русские отцовские отцы могли нас занимать стеклянным оком. Из этих глаз не выскользнет слеза: они тверды, как северные соты… У мудрецов стеклянные глаза: глядят они в блаженные пустоты.

2. «Но был другой — естественный — зрачок…»

Но был другой — естественный — зрачок, вкруг коего три жилки голубели, трех классиков читавший без очок и трех сироток знавший с колыбели. Был глаз, берегший дедушку в туман и снеговые обходивший кочки, соединявший петлю и карман серебряною речкою цепочки. Заботливый нерукотворный глаз, кормивший птицу праздничною булкой и капельку ронявший много раз над гладкой музыкальною шкатулкой. Была под ним румяная щека. И светлый глаз

у впадины зловещей старательно, как глаз часовщика, рассматривал явления и вещи.

ЛИСТЬЯ

Мне снился сон. Нам, к счастью, снятся сны. Во сне без трости ходит и безглазый. Он днем во тьме, но сны его ясны, как фонари, в которых водолазы. Явился мне осенний день во сне. Он догорал, как юноша в чахотке. Цвета его готовились к весне, но смерть уже была в его походке. Внизу, сияя, двигалась река. Широкий луг спускался к ней полого, и с дерева, дрожавшего слегка, слетало в воду желтых листьев много. Всё было просто, будто наяву. Белье отца висело на веревке, и капельку, стекавшую в траву, усердно пили божии коровки. Но сам отец навек ушел в песок, не ощутив минуты погруженья, оставив нам высокий свой висок, страсть к странствию и к «Ниве» приложенья. Внизу текла в сиянии река. Погост с холма спускался к ней полого. Закат заметно красил облака, и было в дерне желтых листьев много. Четыре шишки рдели на сосне — из них случайно крест образовался. Отца с тех пор я видела во сне — но мой отец уже не разувался: шесть лет он держит кости в башмаках. Уже не ходят школьники к нам в гости. И мы уже не виснем в гамаках, давно не увеличиваясь в росте. Летите, листья! Вам пора лететь. Ваш золотой уход мы почитаем. И мы уйдем — лишь стоит захотеть. Но все-таки мы жить предпочитаем. 1939

ГОРЛО

Серебряное горло соловья для пенья предназначила природа, но горло из металла знаю я — к несчастию, совсем иного рода. Искусственному горлу подражать не пробуйте: оно страшней кинжала. Ах, с этим горлом надобно лежать! Так, умирая, мать моя лежала. В украшенном рельефным кораблем, загроможденном маленьком покое, в покое, не встречающем рублем, оставили врачи ее в покое. Над плотью, сотворенной из ребра, склонился ангел, видевший наверно, как в крошечный канал из серебра вливался холод — медленно, но верно. В саду взметнулся поздний лист древес, и люди с непокрытой головою под ранним снегом, реявшим с небес, пошли провинциальной мостовою…

СОФИЯ

Любовь убита, Вера высока, ушла Надежда к молодости в гости, но, может быть, целебная рука их матери — мои расправит кости. Я потеряла собственную мать, когда еще была четвероногой. Меня София звезды понимать учила над вечернею дорогой. В прах, где родители мои легли, и я, быть может, с мачехою лягу… На берегу темнели корабли. Она дала перо мне и бумагу. Гусиное схватила я перо, его — железной жизнью очинила. Перо мое — не зло и не добро, оно — мой дух, опущенный в чернила. София у оконного стекла моей чернильной двигала рукою: я падчерицей смирною была, но по ночам встречалась я с тоскою. Тянулись тучи. Шел военный год. В садах лениво наливалась слива. Еще я помню звездный небосвод, гулянье вдоль балтийского залива… Там трех сестер встречала в детстве я, с их матерью и ныне я знакома. Но будет ли на грани бытия мне легче с нею смертная истома?

АННА

Не верь тому, что тайной связи нет у имени с душою. В день туманный явилась я на белый этот свет с душой, настроенной на имя Анны. В сентябрьский день, на севере, в порту рожден был мир мой, слову посвященный. Свой первый слог прочла я на борту рыбачьей барки, солнцем освещенной. Движенье твердой северной волны давало мне начальные уроки, и стала я средь ночи вдоль стены писать на ощупь грамотные строки. И так легко казалось мне писать, как за субботой встретить воскресенье, как золоту деревьев повисать над стынущим стеклом воды осенней. Взволнована словесным рождеством, я писчий лист слезою оросила, но книга жалоб стала торжеством моим и неотъемлемою силой. Вокруг себя не видя ни души, чтоб утолить мой голод без предела, взяла я пенье пищей для души и долгий сон — питанием для тела. Парение, высокий дар богов, соединив с настойчивостью нрава, полет — с невозмутимостью мозгов, на листик лавра я имею право. Куда б ни шла средь золотого дня, к победе я иль даже к пораженью, я благодарна тем, кто для меня явился побудителем к движенью. Я благ любви другим не в силах дать (я знаю, не к лицу мне воркованье), но я хотела б дать им благодать, чтоб оправдать свое существованье. Незыблемо старание сие, но благодать — незваный гость и странный… И кажется, чрез это бытие я пронесу напрасно душу Анны.